И его свидетельство, и признания самой Александры Андреевны в письмах к близким людям, и воспоминания Л. Д. Менделеевой-Блок говорят о том, что материнское влияние на Блока было противоречиво. Л. Д. Блок склонна видеть в этой противоречивости исключительно одну сторону - влияние расшатанной, временами просто болезненной психики. И сама Александра Андреевна впоследствии, пережив сына, склонна была принять на себя самые страшные вины. «Я безмерно и непоправимо виновата перед Сашей...» - говорится в одном ее письме.
Однако не была ли нервная, неуравновешенная, мятежная материнская душа и чем-то противостоящим убаюкивающей музыке старой русской семьи, чем-то исподволь подготовившим мальчика к тем бурям, какие он встретит, выйдя за порог родного дома?
Впоследствии Блок писал о герое поэмы «Возмездие», носящем явные автобиографические черты, что «все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное». И очень вероятно, что первый толчок этому волнению был дан матерью.
В трудные для себя годы поэт сетует на то, что житейские обстоятельства отстранили от него «всех лучших людей, в том числе - мою мать, то есть мою совесть» (как пишет Блок).
Все больше овладевают его матерью «постоянный мятеж и беспокойство», по позднейшему выражению поэта. Уже в юности она начинает оспаривать прочные, устоявшиеся симпатии родителей: если они превозносят Тургенева, она отзывается о нем уничтожающе и восторгается Толстым и Достоевским, Теперь она увлекается французским поэтом Шарлем Бодлером с его мрачностью, безверием, презрительным взглядом на скудость буржуазного мира и тягой к чему-то неведомому:
Природа - некий храм, где от живых колонн
Обрывки смутных фраз исходят временами.
Как в чаще символов, мы бродим в этом храме...
Увлекается мать Блока и Ибсеном, в пьесах которого под внешне мирным и спокойным бытом внезапно обнаруживается зияющая бездна.
Эти ее настроения никак не могут быть целиком объяснены ни ее болезненной нервностью и страстью противоречить окружающим, ни несчастливо сложившейся личной жизнью.
Они присущи в эту пору множеству людей.
«...Всем, кто ближе мне других, - всем скверно», - писала Александре Андреевне ее родственница, художница О. М. Соловьева.
Близится конец века, во многом преобразившего человеческие представления о мире и перекроившего карту Европы, породившего Маркса и Бисмарка, Линкольна а Тьера, Толстого и Победоносцева... Долго можно длить этот перечень, вызывая перед глазами читателя пестрый калейдоскоп лиц, событий, явлений.
XIX столетие отмечено половодьем великих открытий, торжеством разума - и рядом бурными симптомами социальных кризисов, взрывом шовинизма, формированием легионов мещанской посредственности, о чем с тревогой писали англичанин Милль и русский эмигрант Герцен. Научные триумфы соседствуют с мертвой каталогизацией явлений, с самодовольным утверждением, будто достигнут предел развития и предел познания.
Чем провожать уходящий век? Громовым «ура»? Или подвергнуть многое в нем сомнению и осуждению?
Не похож ли этот «прогрессивный» век на ибсеновский «Кукольный дом», где все построено на лжи и обмане и вот-вот провалится в небытие?
В России на престол взошел новый царь - Николай Второй. Еще никто не знает, что он - последний. Но коронационные торжества омрачены страшной катастрофой. В русский язык вошло новое слово - «ходынка», означающее гибельную тесноту, смертельную давку.
Как эмблема будущего царствования, как заставка последней главы в истории русского самодержавия, тянутся по московским улицам телеги с мертвыми телами.
Тянутся, как предвестье Цусимы, 9 Января, Ленского расстрела, Мазурских болот, погромов - всего, что выпадет на долю народа за грядущие двадцать лет.
Страшная тревога, неясное предчувствие грядущей катастрофы пробуждается в душе сына знаменитого русского историка С. М. Соловьева - Владимира. Отчетливое понимание многих смертельных недугов русского самодержавия, послушной ему церкви, европейской цивилизации сочетается у этого философа с мистическими упованиями и с поисками в окружающем таинственных знаков приближения светопреставления.
«Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидит море», - пишет он в 1897 году.
И все эти тревоги, предчувствия, надежды по-своему отражаются в современном искусстве.
«Точно пробудилось какое-то неясное, может быть, еще мало выраженное, но уже ощутительное сознание необходимости чего-то нового, потребности освежить затхлый воздух, - делится с товарищем своими мыслями сестра известного русского художника и сама художница, Е. Д. Поленова. - Все чувствуют, что подходит время каких-то перемен... Одни ищут, как бы устроить дело на новый лад, другие, напротив, думают о том, как бы только изгнать ненавистные новшества, незаметным образом вкравшиеся в их среду, и огородить себя от них вперед, чтобы защитить свои традиционные «здоровые» взгляды и принципы от того нового, бессмысленного вздору, что вносит подрастающее поколение художников в искусство».
«Здоровое», естественно, противопоставляется «больному». Действительно, в конце века часто говорят о «болезни» духа, о «больных» художниках, об «упадке» искусства, его «декадансе».
«Декадентством стали именовать все попытки новых исканий в искусстве и литературе, - вспоминал известный художник и историк искусства Игорь Грабарь. - Декадентством окрестили в России то, что в Париже носило название «L'art nouveau» - «новое искусство». Термин «декадентство», или в переводе с французского - «упадочничество», был достаточно расплывчат... Декадентством было все, что уклонялось в сторону от классиков в литературе, живописи и скульптуре».
История сохранила ряд подобных оценок, поражающих ныне своей явной пристрастностью и нелепостью. Так, покупка П. М. Третьяковым ныне хрестоматийно известной картины В. А. Серова «Девушка, освещенная солнцем» вызвала на традиционном обеде передвижников возмущенный вопрос В. Маковского:
- С каких пор, Павел Михайлович, вы стали прививать вашей галерее сифилис?
Другое приобретение Третьякова - картина «Видение отроку Варфоломею» М. В. Нестерова - было порицаемо целым синклитом знатоков: с престарелым писателем Д. В. Григоровичем объединились и покровитель передвижников В. В. Стасов и такой реакционер, как редактор газеты «Новое время» А. С. Суворин.
О «вздоре», «кривлянье», «чепухе», «безобразии» новых художников с апломбом вещал В. В. Стасов, делая при этом промах за промахом: объявлял одним из «главных калек» М. Врубеля, удивлялся «нищенству воображения» В. Борисова-Мусатова, возмущался «таким неизвинительным, таким нестерпимым вещам», как картины Дега.
И в доме Менделеевых жена ученого, Анна Ивановна, художница-дилетантка и приятельница многих передвижников, презрительно и насмешливо демонстрировала знакомым иллюстрации Врубеля к Лермонтову, пока ее дочь Люба, которой эти рисунки очень нравились, не спрятала книгу под тюфяк своей кровати.
Называют декадентской и одну из картин О. М. Соловьевой. «...Но что это значит, - замечает она, - кажется, никто уж не знает; такие разные вещи так называются и так все злоупотребляют теперь этим несчастным словом. Что до меня касается, то я вообще считаю его большой похвалою, когда его говорят те, кто считает его бранным и презрительным».
Подобный разнобой в оценках объяснялся и тем, что позиции деятелей «нового искусства» только казались однородными и монолитными. Впоследствии стало ясно, что мнимые соратники на деле решительно расходятся в своих целях. |
