Перед нами еще одно «гнездо» нового искусства. «Поклонница и жрица красоты», как назвал ее Фет, О. М. Соловьева переводит сочинения английского теоретика Джона Рескина, в нравственно-эстетической философии которого, по воспоминаниям сына, она нашла ответ на свои вопросы и стремления.
«...Предо мною возникли в первый же год посещения Соловьевых: прерафаэлиты, Боттичелли, импрессионисты, Левитан, Куинджи, Нестеров (потом - Врубель, Якунчикова и будущие деятели «Мира искусства»); вспыхнул сознательный интерес к выставкам, Третьяковской галерее», - вспоминает Андрей Белый.
Бодлер, Верлен, Метерлинк, Уайльд, Ницше, Гюисманс - все это Соловьевым известно не понаслышке. Все это обсуждается в дружеском кругу, постепенно входит в саму атмосферу дома.
Вскоре Соловьевы начинают считать «Сашу» Блока «отчасти и нашим». Блок находит здесь внимание и сочувствие своим мечтам о сцене и стихам.
«Я вообще, как тебе говорила, ужасно придирчива насчет стихов, - писала как-то Ольга Михайловна его матери, - и часто нахожу их скучными. Мне кажется, надо писать что-нибудь совершенно и исключительно свое, честно, искренно, правду, нисколько не смущаясь, если это совсем не так, как принято, даже неуклюже, даже некрасиво. Общие места, которыми до такой степени все злоупотребляют, мне кажется, хуже всякой нелепости».
В этом доме часто звучат стихи: перечитываются любимые поэты - Фет, Жуковский. «С головою погружены в поэтов» Сережа с Борей Бугаевым. Сюда приходят в письмах, здесь хранятся, тут записываются автором многие строки Владимира Соловьева.
И вот столь придирчивая читательница обнаруживает явный интерес к творчеству совсем юного поэта!
«Скажи Саше, - пишет она А. А. Кублицкой-Пиоттух 27 августа 1898 года, - что я очень благодарю его за стихи и очень бы желала продолжения; мне очень интересно, как это пойдет дальше, и я бы желала быть au courant {В курсе дела (франц.).}. Пусть не забывает, что в Москве в доме Рахманова {Дом на Арбате, где жили М. С. и О. М. Соловьевы. Там же жил Б. Н. Бугаев (Андрей Белый).} есть тетя Оля, которая принимает в нем большое участие».
Она подробно излагает свое мнение о новых стихах Блока, и он, в свою очередь, все больше втягивается в атмосферу этой семьи.
Тут «в моде» древнегреческий философ Платон, которого запоем читают и переводят Владимир и Михаил Соловьевы. И вряд ли по случайному совпадению, поступив в университет, Блок специально занимается именно Платоном по этим переводам.
Летом 1901 года в одном из писем он уже прямо называет Владимира Соловьева «властителем» своих дум.
«Он теперь весь ушел в стихотворения моего дяди», - торжествующе оповещает Сергей Соловьев Бориса Бугаева, который, как и он сам, тоже боготворит поэта-философа.
«Рыцарем-монахом» рисуется Блоку Владимир Сергеевич Соловьев: «...бледным светом мерцает панцирь, круг щита и лезвие меча под складками черной рясы».
«Во взгляде Соловьева, который он случайно остановил на мне в тот день, - вспоминает Блок впоследствии о мимолетной встрече с поэтом-философом, - была бездонная синева: полная отрешенность и готовность совершить последний шаг; то был уже чистый дух: точно не живой человек, а изображение: очерк, символ, чертеж».
Было что-то от Дон-Кихота в этом человеке, полном благородства и туманных видений: он бесстрашно вставал на защиту осужденных за убийство царя Александра Второго народовольцев, Дрейфуса, гонимых евреев или финнов и в то же время исповедовал утопические надежды на управление миром церковью, на освобождение Мировой Души из объятий хаоса.
Катков, Страхов, Достоевский, Суворин, Лев Толстой, Фет Иван Аксаков, издатель либерального «Вестника Европы» Стасюлевич, русские и европейские деятели церкви вплоть до самых высокопоставленных, - таков круг людей, с которыми В. Соловьев то сходится, то яростно полемизирует.
Стихи его овеяны мистическими предчувствиями: скоро к людям грядет Вечная мудрость; ее воплощение, «Вечная жена», уже трижды являлась ему - то в московской церкви, то в Британском музее, то в египетской пустыне (поэма «Три свидания»)... И ему же принадлежат резкие антиправительственные эпиграммы и даже грозные пророчества совсем иного толка, вроде «Привета министрам», написанного в 1891 году, в преддверии засухи:
Тут-то вам и мат.
С голодухи люди кроткие
Разевают свои глотки, и
Черт им сам не брат.
Тут сюда-туда вы кинетесь,
Либералами прикинетесь,
Вверх ногами опрокинетесь,
Подожмете хвост.
Но дела все ваши взвешены...
В его мыслях о панмонголизме и грядущем конце света диковинно преломляются нарастание социальных кризисов, предчувствие разнообразных государственных и национальных катаклизмов, которыми оказался так богат наступающий XX век.
Напряженные, доходящие почти до экстаза мечты о Вечной Женственности, призванной спасти мир на самой последней грани катастрофы, подчас уступали в мировосприятии В. Соловьева отчаянию и горькому скепсису. Это сказывалось уже в его ранней драме «Белая лилия». Это как бы самопародия, где заветнейшие для автора идеи и образы предстают в комическом виде. Как сам поэт-философ ищет мистическую белую лилию Мортемир. Вокруг трепетно ожидает явления некоей царицы природа. Но им вторит хор пошловатых персонажей:
Это дело, это дело!
Подождем, чтоб заалело
На востоке, а пока
Подкрепим себя слегка!
. . . . . . . . . . .
Мы устали, мы устали,
Мы блудили, мы блуждали,
Неожиданного ждали,
Небывалого искали -
Все по пустякам.
И в дальнейшем образ героини стихов Соловьева часто двоится.
Подруга вечная, тебя не назову я, -
восклицает он, начиная поэму «Три свидания». И через несколько строф, рассказывая о детстве:
Мне девять лет, она... ей - девять тоже, -
делает прозаическое примечание: «Она этой строфы была простою маленькою барышней и не имеет ничего общего с тою ты, к которой обращено вступление». «В его страстной натуре, - отмечал исследователь, - благоговение неразрывно соединялось с эросом, и были непонятно - кто же героиня «мистического романа», реальная женщина или неземное существо?»
Еще до знакомства со стихами Соловьева Блок изображал себя слугой царицы, обитающей во храме («Servus - Reqinae») {Слуга - Царице (латин.).}. Теперь же его любовь окончательно получает характер почти религиозного поклонения:
...здесь, внизу, в пыли, в уничиженьи,
Узрев на миг бессмертные черты,
Безвестный раб, исполнен вдохновенья,
Тебя поет. Его не знаешь Ты...
(«Прозрачные, неведомые тени...») |
