Но подлинное открытие русской иконы, русской монументальной живописи прошлого было еще впереди. И сам Блок - в смысле живописном - ориентировался на те течения и тех художников, которые объективно подготавливали человеческое восприятие к подобным открытиям. Таковы английские прерафаэлиты, которые в середине прошлого века подняли как знамя творчество раннего периода Ренессанса, дорафаэлевской школы. Не доходя до серьезной и полной переоценки всего этого периода, они скорее искали в минувших эпохах своих предтеч, близких им по восторженно-мистической, утонченной настроенности, как, например, Сандро Боттичелли.
О. М. Соловьева своими переводами одного из глашатаев прерафаэлитизма, Рескина, много сделала для популяризации этого течения в России.
«Радостно «упрекнем» друг друга в «несвоевременном» (как полагают!) «прерафаэлитстве» (как говорят!)...» - писал Блок в начале 1903 года Сергею Соловьеву {«Письма Александра Блока» (со вступительными статьями и примечаниями С. М. Соловьева, Г., И. Чулкова, А. Д. Скалдина и В. Н. Княжнина). Л., «Колос», 1925 стр. 51. Впоследствии при ссылках на это издание указывается. «Письма Александра Блока», Л., 1925, стр. ...».}.
Однако то, что Блок берет слово «прерафаэлитство» в кавычки, говорит о некоторой неуверенности в обращении, с ним.
«Над всем чужим - всегда кавычки», - скажет он впоследствии о языке бекетовской семьи. И для него самого «прерафаэлитство» - не очень «свое» слово.
Его родство с современной ему живописью более сложно и не может быть сведено к «прерафаэлитству».
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу...
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
...Падет туманная завеса.
Жених сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
(«Я, отрок, зажигаю свечи...»)
Все настроение стихотворения - напряженно-экзальтированное, предвкушающее чудо - близко картинам Нестерова, которыми увлекаются Соловьевы, и родные Блока, и он сам. Поэт писал впоследствии о «предвесен:Ц нем, чистом и благоуханном воздухе нестеровских картин». Любопытно, что Андрею Белому Блок представлялся по стихам, до личного знакомства, с «болезненным, бледно-белым» лицом - под стать мальчику с нестеровского | холста «Видение отроку Варфоломею».
«...Молитва, экстаз; - немного сумасшествия; - что-то прекрасное, безмолвное, немое, говорящее только местами; - какая-то всемирная (или предмирная?) Офелия, как бы овладевшая стихиями природы и согнувшая по-своему деревья, расположившая по-своему пейзажи, давшая им свои краски и выражение, меланхолию, слезы, беззвучные крики», - передает свое впечатление от религиозных нестеровских сюжетов современник.
Вероятно, юный Блок охотно подписался бы под этой характеристикой. И в его собственных стихах царит та дав Офелия, принимающая все более божественные, неземные черты.
«Реальный образ любимой девушки, - пишет один из внимательнейших исследователей творчества Блока, В. Н. Орлов, - сливается s. его воображении с заимствованным у Вл. Соловьева представлением о некоем божественном начале, воплощенном в понятиях «Мировая Душа» или «Вечная Женственность» и призванном внести в материальный мир стихию духовного обновления человечества».
Но полностью воспроизвести в стихах «чистый и благоуханный воздух нестеровских картин» поэт уже не может.
В воздухе, которым он дышит, ощущается тревога, предчувствие грозного и неминуемого.
«... - Я замечаю, - говорит один из героев предсмертной книги Вл. Соловьева «Три разговора» (1900), - что ни в какой сезон и ни в какой местности нет уж теперь больше тех ярких, а то и совсем прозрачных дней, какие бывали прежде во всех климатах. Ведь вот сегодня: ни одного облачка, от моря довольно далеко, а все как будто чем-то подернуто, тонким чем-то, неуловимым...
- А я вот, - отвечает собеседница, - с прошлого года стала тоже замечать, и не только в воздухе, но и в душе: и здесь нет «полной ясности», как вы говорите. Все какая-то тревога и как будто предчувствие какое-то зловещее...»
И московские последователи философа и Блок с матерью искали вокруг таинственные «знаки», которые подтверждали бы и объясняли бы их смутное духовное томление.
Для них «лицо неба понятнее лица земли». Андрей Белый внимательно наблюдал изменения в оттенках заката, вызванные пепельной пылью после землетрясения на острове Мартиника. А юный Сергей Соловьев писал летом 1901 года:
«Одно время у нас все было покрыто дымом, белым и густым. Папа сказал даже, а что, если в этом дыме вдруг поползет громадный змей... в народе говорят, что пожары - это огненный змей, который кольцом облегает Москву».
Именно в это время, в августе 1901 года, в Дедове у Соловьевых гостит Блок, читает сочинения недавно умершего философа, размышляет вслух о том, что «новая эра уже началась, старый мир рушится».
В июне 1901 года Блок пишет стихотворение:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
И молча жду, - тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду - и горестно и низко,
Не одолев смертельныя мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
«Тревожная, драматическая «история любви», - пишет современный исследователь Павел Громов, - перестала быть частным случаем, в нее проникло «общее», «мировое», «космическое», она стала одним из проявлений надвигающейся, вот-вот готовой разразиться катастрофы, вселенского, апокалипсического катаклизма».
При этом Блок сохраняет высокомерное и довольно близорукое отношение к «тревоге напрасной» современных политических событий.
В 1900 году он принес к старинному знакомому семьи Бекетовых В. П. Острогорскому, редактору журнала «Мир божий», стихи, внушенные картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних русских поверий - Гамаюн, Сирин и Алконост.
«Пробежав стихи, - вспоминает Блок, - он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» - и выпроводил меня со свирепым добродушием».
Этот случай сам поэт назвал «анекдотом», случившимся с ним «от полного незнания и неумения сообщаться с миром».
Однако, перечитывая эти стихи, в них улавливаешь ту тревожную ноту предчувствия грядущих катастроф, которая составляет характернейшую черту всего творчества поэта. Вот его «Гамаюн, птица вещая»: |