Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус {*}, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых...
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..
{* Землетрясение (церковно-книжное выражение).}
Другое дело, что Блок тогда совсем не различал или недооценивал конкретные, земные, воплощения тяготившей его тревоги. Многие «токи» времени доходили до него не прямо, а опосредствованно. «Я ведь от книги, от стихов, от музыки больше и страдаю и волнуюсь, чем от жизни», - признавалась как-то его мать. Сходные черты были и у ее сына, особенно в молодости.
Юный Блок противопоставляет «текущей» политической жизни иные, грядущие, апокалипсические явления и катастрофы:
Зарево белое, желтое, красное,
Крики и звон вдалеке,
Ты не обманешь, тревога напрасная,
Вижу огни на реке.
Заревом ярким и поздними криками
Ты не разрушишь мечты.
Смотрится призрак очами великими
Из-за людской суеты.
(«Зарево белое, желтое, красное...»)
Любопытно сопоставить с этим стихотворением письмо Блока к тетке, С. А. Кублицкой-Пиоттух, написанное в том же ноябре 1901 года:
«У нас в университете происходят очень важные и многим интересные события... Определились партии - радикальная, оппозиционная; а я со многими другими принадлежу к партии «охранителей», деятельность которой, надеюсь, будет заключаться в охранении даже не существующих порядков, а просто учебных занятий...»
Далее в письме говорится также о «постоянном и часто (по-моему) возмутительном упорстве» радикально настроенных студентов.
Однако все эти «неверные дневные тени», «тревоги напрасные», будь то брожение в университете или в деревнях возле Шахматова, в известной мере опосредствованно влияли на строй души поэта. Видения апокалипсических событий порой причудливо смешаны в его стихах с картинами бунта («Всё ли спокойно в народе?..», «Старуха гадала у входа...»).
Люди внимают гаданью, желая «знать - что теперь?» прислушиваются к «какому-то болтуну», не замечая тревожных признаков грядущей катастрофы:
...поздно узнавшие чары,
Увидавшие страшный лик,
Задыхались в дыму пожара,
Испуская пронзительный крик.
На обломках рухнувших зданий
Извивался красный червяк.
На брошенном месте гаданий
Кто-то встал - и развеял флаг.
(«Старуха гадала у входа...»)
«Чары», «страшный лик» - это от Апокалипсиса, но «красный червяк» пожара и развеянный кем-то незримым флаг как будто переносят нас на пятнадцать лет вперед, к финалу будущей поэмы Блока «Двенадцать», где фантасмагорически сочетаются «мировой пожар» революции и вновь явившийся на землю Христос.
Парадоксально, но можно сказать, что здесь «из-за людской суеты» окружавших Блока философствующих любомудров и мистиков «смотрится... очами великими» грозный призрак революции.
Так в благовест вдруг врываются ноты тревоги.
И в своей собственной душе поэт не чувствует гармонии. «Приступы отчаянья и иронии», которые, по признанию Блока, начались у него уже в пятнадцать лет, подчас обесценивают в глазах поэта все, на что он надеется:
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать,
Всходить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста.
(«Люблю высокие соборы...»)
Порой он надеется найти спасенье от этой «двуликости» в любви.
«...Раскроется круг, и будет мгновенье, - пишет он Л. Д. Менделеевой 25 декабря 1902 года, - когда Ты, просиявшая, сомкнешь его уже за мной, и мы останемся в нем вместе, и он уже не разомкнется для того, чтобы выпустить меня, или впустить третьего, черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя».
Но и в любви часто таится для Блока нечто неведомое, грозное.
Его, как признается он Сергею Соловьеву, «затягивает и пугает реально» Врубель с его напряженным, обостренным и противоречивым мироощущением.
«Демон был поставлен на выставку, - рассказывает современник о знаменитой картине художника, - но Врубель все еще не мог оторваться от его переписывания. Несмотря на открытие выставки, он приходил ранним утром и переписывал картину. При частых моих посещениях я каждый раз видел в Демоне перемену... Были моменты, когда по лицу его катились слезы. Затем он снова ожесточался».
Тут не просто жажда совершенства. Тут метания от одной трактовки образа к другой, в чем-то родственные блоковским трагическим прозрениям о колеблющемся, склонном к невероятным, драматическим метаморфозам облике любви, мира, самого себя:
О, как паду - и горестно и низко,
Не одолев смертельныя мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
«Российской Венерой» назвал как-то поэт героиню «Стихов о Прекрасной Даме»:
Бесстрастна в чистоте, нерадостна без меры,
В чертах лица - спокойная мечта.
...И странен блеск ее глубоких глаз...
(«Небесное умом не измеримо...») | 
