В ноябре 1909 года Блок спешно выехал в Варшаву: там умирал человек, которого он плохо знал и чуждался, чье имя в доме произносилось редко и неохотно.
Этот человек был его отец, профессор Варшавского университета, юрист и философ Александр Львович Блок.
Под стук колес его сын вспомнил некрасовское стихотворение:
Тяжелый крест достался ей на долю:
Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;
Кому и страсть, и молодость, и волю -
Все отдала - тот стал ее палач!
Давно ни с кем она не знает встречи;
Угнетена, пуглива и грустна,
Безумные, язвительные речи
Безропотно выслушивать должна...
Это было как будто сказано о его матери, о ее «варшавском плене», откуда она вырвалась только после рождения сына.
Александр Львович невзлюбил семью Бекетовых, а они тоже не могли простить ему жестокого отношения к жене. Все это отгородило ребенка от отца, хотя видеться им и не препятствовали.
В августе 1903 года Блок получил, по его словам, «до последней степени отвратительное» письмо от отца, обиженного тем, что сын не пригласил его на свадьбу.
В последний приезд отца в Петербург Блок томился при одной мысли о необходимости видеться с ним: «Господи, как с ним скучно и ничего нет общего».
Даже узнав о безнадежном состоянии больного, он не сразу решился ехать: «М[ожет] б[ыть], ведь, это и вовсе неприятно ему? С другой стороны, если я приеду, он уж несомненно поймет, что умирает...»
В дороге его охватили тяжелые мысли - но тоже скорее не от тревоги за отца (хотя первая зародившаяся здесь строчка из будущей поэмы говорит о ней), а от навеянного этой близящейся смертью размышления об итогах собственной жизни:
«Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба - не хватило сил».
Мрачное одиночество в вагоне было под стать стихам Анненского, поэта, у которого Блок вообще находил очень много близкого себе.
Разве это вагоны тянутся?
Влачатся тяжкие гробы,
Скрипя и лязгая цепями.
Разве это кондуктор мелькнул мимо?
...с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмара дум и дрем
Проходит Полночь по вагонам.
Блок уехал, еще не зная, что в этот же день Иннокентий Анненский умер на вокзале от разрыва сердца, Весть об этом нагнала его уже в Варшаве, у гроба отца.
«Из всего, что я здесь вижу, - писал Блок матери 4 декабря 1909 года, - и через посредство десятков людей, с которыми непрестанно разговариваю, для меня выясняется внутреннее обличье отца - во многом совсем по-новому. Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры».
Смерть отца заставила Блока с запоздалым чувством вины вспомнить их редкие, во многом из-за его уклончивости, свидания и затаенную, стыдливую любовь к сыну, которая проглядывала за резкостью и брюзгливостью Александра Львовича.
Его циничный тяжкий ум
Внушал тоску и мысли злые
(Тогда я сам был полон дум,
И думы были молодые).
И только добрый, льстивый взор,
Бывало, брошенный украдкой
Сквозь отвлеченный разговор,
Был мне тревожною загадкой.
(Первая редакция поэмы «Возмездие»)
Слушая рассказы второй жены А. Л. Блока и ее дочери, своей новой сестры, Ангелины, бродя по Варшаве вместе с другом и учеником покойного - профессором Спекторским, разбирая отцовский архив, поэт много думал об этом человеке.
Он находил в отце немало близкого себе. Как сказано в начальном наброске, сделанном в июне 1910 года:
Устал он жить? О, да, - я сам
Устал (пускай не вышел чином).
Но образ А. Л. Блока не стал для поэта простым «зеркалом», отражающим собственную трагедию, собственную усталость от жизни. Он все больше становился объектом исследования, поле которого постепенно расширялось, тянул за собой множество мыслей, чувств, ассоциаций... Недаром в эти дни над Польшей
Рыдала вьюга без конца...
Да, сын любил, жалел отца,
Но в стонах вьюги было больше...
(Из черновиков)
Размышляя о судьбе отца, Блок вспоминал многочисленные врубелевские наброски лермонтовского Демона - трагического, сломленного, снедаемого небывалой тоской и отчаянием.
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма...
Уже в первой редакции поэмы затерянный в метельных улицах Варшавы поэт то вспоминает отца, то размышляет о стране, в которой очутился:
Страна под бременем обид,
Под гнетом чуждого насилья,
Как ангел, опускает крылья,
Как женщина, теряет стыд.
Скудеет национальный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ,
И лишь о сыне-ренегате
Всю ночь безумно плачет мать...
Оскудение народной жизни уже здесь дано параллельно с выцветанием героя:
Так с жизнью счет сводя печальный,
И попирая юный пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел... и все забыл... | 
[1]