«...Человек, опускающий руки и опускающийся, прав, - записывает Блок, думая о продолжении поэмы. - Нечего спорить против этого. Все так ужасно, что личная гибель, зарывание своей души в землю - есть право каждого. Это - возмездие той кучке олигархии, которая угнетает мир. Также и «страна под бременем обид»...»
Весь мир казался мне Варшавой, -
восклицает поэт. Варшава - это образ униженного, испакощенного, «страшного» мира, где люди обречены на гибель и где «Воля» всего только название кладбища.
«Ночная тьма», которая «глушила» прозрения героя, - сложный образ: она и вне героя и внутри его собственной души.
«Внешняя» тьма - это распростершаяся над страной в течение царствования последних Романовых реакция.
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только - тень огромных крыл...
Некогда, в статье «Луг зеленый», Андрей Белый уподоблял Россию красавице, находящейся под властью злого колдуна. Блок говорил тогда, что этот образ ему очень близок.
В поэме «Возмездие» он сам использовал его, но наполнил совсем иным содержанием, чем то было в статье Белого.
«Лик Красавицы, - писал Белый, - занавешен туманным саваном механической культуры, - саваном, сплетенным из черных дымов и железной проволоки телеграфа».
И виной этому - «...колдун из страны иноземной, облеченный в жупан огненный, словно пышущий раскаленным жаром железоплавильных печей».
В отличие от него блоковский колдун - Победоносцев - вполне «отечественного производства»:
Колдун одной рукой кадил,
И струйкой синей и кудрявой
Курился росный ладан... Но -
Он клал другой рукой костлявой
Живые души под сукно.
Кадить «красавице», петь хвалы России, захлебываться от «патриотических чувств» - и в то же время умерщвлять, гноить ее живые души - вот иезуитские приемы реального, а не мифического «колдуна».
Подспудная полемика с А. Белым еще явственнее скажется в написанном позже, в 1913 году, стихотворении «Новая Америка», где пейзаж обновляющейся, промышленной России вызывает у Блока совсем иное ощущение. Он вроде бы напоминает нам о возможности толкования происходящих в стране перемен в духе А. Белого, как некоего чужеродного, иноземного нашествия:
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле повыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали...
Иль опять это - стан половецкий
И татарская буйная крепь?
Не пожаром ли фески турецкой
Забуянила дикая степь?
Но эта трактовка тут же отвергается поэтом:
Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шеломами черпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Не клянет половецкий полон...
Нет, не вьются там по ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки...
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.
«Новый лик», которым обернулась Россия, не путает поэта, а, напротив, порождает в нем мечту о счастливой звезде, уготованной его родине: стать новой Америкой.
Этот настоящий, «не старческий лик и не постный под московским платочком цветным», живое, умное, трепетное лицо России Победоносцев хотел превратить в мертвый, восковой, но зато благолепный профиль. Победоносцев - в могиле, но он оставил наследников и наследство.
«Следует помнить, что тысячи... еще помнят Победоносцева, - записывает Блок, - что в дни, когда всякий министр будет либеральничать, открыто осуждая режим Александра III, еще очень жив в самом обществе (в тусклой тысячной массе, на фоне которой действуем мы) дух старого дьявола».
Существенно, что эта запись порождена мыслями о судьбе сестры поэта, Ангелины Александровны, выросшей как раз в подобной среде и с детства напичканной «уютно-пошлыми», усыпляющими сочинениями, которые распространял в России Победоносцев и руководимый им синод.
Прочитав книгу этой «фирмы», которую Ангелина считает хорошей, Блок пришел в возмущение от намерения автора «бросить камень в возможно большее количество ценностей: 1) в науку; 2) в свободолюбие, которое отождествляется с Ибсеном».
Ангелина предстала перед ним одной из тех живых душ, которые Победоносцев хотел положить под сукно. Снова, как в стихотворении «На железной дороге», в частной судьбе нежной, чуткой девушки просквозила трагедия всей России:
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, -
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...
(«Возмездие»)
Красавица Россия была для Блока не бесплотной аллегорией. Этот образ как бы пульсировал живой кровью виденных, узнанных, живущих рядом людей, в чьей судьбе по-разному, глубоко индивидуально и часто не похоже друг на друга преломилась общая трагедия их родины.
Всю жизнь протомилась от сознания так и не раскрывшихся в ней до конца - возможностей Л. Д. Блок.
«...Ты погружена в непробудный сон... - твердил ей поэт. - То, что ты совершаешь, есть заключительный момент сна, который ведет к» катастрофе... Просыпайся, иначе - за тебя проснется другое».
«Может быть, он и ждал чего-то от меня, ни за что не желая бросать нашу общую жизнь», - пишет Л. Д. Блок в воспоминаниях.
И даже такой близкий Блоку человек, как мать, Александра Андреевна, поражала его своей упрямой приверженностью к «нововременским обсоскам и вранью», как он характеризовал реакционнейшую русскую газету.
В полной мере эта отравленность ядовитыми миазмами реакции сказалась в судьбе отца поэта. «Сегодня вторая годовщина отца, - записывает Блок в дневник. - Может быть, и объявлено об этом в «Новом времени» или подобной помойной яме».
Да, А. Л. Блок доживал свой век вполне по рецепту суворинской газетенки, с сочувствием прислушиваясь к истошным, визгливым голосам нововременских молодцов вроде Меньшикова: «Слова «свобода», «освобождение» введены в моду французскими энциклопедистами и перешли к нам вместе с психологией французской буржуазии...» |
