Блок сравнивал свой замысел с известным циклом романов Эмиля Золя о Ругон-Маккарах. «В малом масштабе, в коротком обрывке рода русского» он хотел уловить, как «в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое».
Эпизод «семейной хроники» переносится на широчайший исторический фон; поэт стремится отыскать скрытые связи между личными драмами героев и нараставшими в мире переворотами.
Поэма начинается картиной победоносного возвращения царских войск в Петербург после русско-турецкой войны 1877-1878 годов.
За самой городской чертой...
Стена народу, тьма карет,
Пролетки, дрожки и коляски,
Султаны, кивера, и каски,
Царица, двор и высший свет!
Все это сверкает и блестит под осенним солнцем, как будто золотые буквы, которыми вписана в историю блестящая, победная страница.
Но вот сквозь парадный строй этих букв начинают проступать кровь, горе, лишения, которые заглушены посторженными возгласами и занесены цветочной метелью.
Забыли жизнь и смерть солдата
Под неприятельским огнем,
Ночей, для многих - без рассвета,
Холодную, немую твердь,
Подстерегающую где-то -
И настигающую смерть,
Болезнь, усталость, боль и голод,
Свист пуль, тоскливый вой ядра,
Зальдевших ложементов холод,
Негреющий огонь костра,
И даже - бремя вечной розни
Среди штабных и строевых,
И (может, горше всех других)
Забыли интендантов козни...
«Иль не забыли, может быть?» - прерывает Блок этот перечень, похожий на обвинительный акт, который могли бы предъявить «уцелевшие в бою», не сложившие свои головы на Балканах, на Шипке, под Плевной.
Прокатившаяся через город волна серых шинелей, море собравшихся их встретить людей - пока еще мирны, не сознают до конца ни своих обид, ни своей силы и к вечеру войдут в берега, разбредутся по казармам и домам.
Никто еще не знает, что это последняя война, выигранная царизмом тяжелой ценой, за чужой, народный счет, но все-таки выигранная. Все еще вроде бы мирно и благополучно. Но, как внезапно взметнувшийся язык вулканического, уже гудящего под землей огня, возникает в поэме картина тайного сборища народовольцев, их романтической клятвы.
Столь же обманчиво благополучие дворянской семьи, выведенной в поэме. Объективность, с которой, описывает и оценивает поэт породившую его самого среду, - одно из высочайших достижений его в новом жанре. Он не скрывает своей кровной приверженности к этой тихой, уютной, милой профессорско-дворянской семье с ее «запоздалым», но трогательным благородством. Он очень точно определяет и происхождение ее либерализма и трагичность ее положения в реальной русской действительности:
...власть тихонько ускользала
Из их изящных белых рук,
И записались в либералы
Честнейшие из царских слуг,
А всё в брезгливости природной
Меж волей царской и народной
Они испытывали боль
Нередко от обеих воль.
Русская жизнь рисуется перед поэтом во всех своих грозных «готовностях», чреватая теми бурями и потрясениями, которые Блоку было суждено увидеть наяву и которые были им прозорливо угаданы:
Не всякий может стать героем,
И люди лучшие - не скроем -
Бессильны часто перед ней,
Так неожиданно сурова
И вечных перемен полна;
Как вешняя река, она
Внезапно тронуться готова,
На льдины льдины громоздить
И на пути своем крушить
Виновных, как и невиновных,
И нечиновных, как чиновных...
Но до поры до времени «сия старинная ладья» дворянского семейства еще избегала катастрофических потрясений, уживаясь с «новыми веяниями», в чем-то поддаваясь им, в чем-то подчиняя их себе:
И нигилизм здесь был беззлобен,
И дух естественных наук
(Властей ввергающий в испуг)
Здесь был религии подобен.
Но вот, как иное, своеобразное проявление разрушительных веяний века, в семью «явился незнакомец странный» - талантливый ученый. Его мятущаяся душа не находила никакого действенного выхода в жизни, впадала в «тьму противоречий», временами готова была «сжечь все, чему поклонялся, поклониться всему, что сжигал»!
Он ненавистное - любовью
Искал порою окружить,
Как будто труп хотел налить
Живой, играющею кровью...
Нарушив мир тихого фамильного очага, поработив и измучив своей тяжкой любовью беззаботную дотоле младшую из росших там дочерей, он внес всем этим начало мятежа, отчаянного неприятия мира в семью, глава которой «в буднях нового движенья немного заплутался».
Даже на склоне лет, когда этот «блестящий ум» «книжной крысой настоящей стал», выцвел в «тени огромных крыл» победоносцевской реакции, -
...может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах -
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах...
В жалкой фигурке озлобленного старика, которого варшавяне часто видели одиноко «сидевшим на груде почернелых шпал», поэт прозревает подобие врубелевского Демона, этого нового Прометея, которого на этот раз терзает не коршун по воле богов, а беспощадное сожаление, что ему ничего не дано свершить.
Жизнь сына начинается в атмосфере благополучия - «ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье»: Он был заботой женщин нежной
От грубой жизни огражден,
Летели годы безмятежно,
Как голубой весенний сон.
И жизни (редкие) уродства
...не нарушали благородства
И строй возвышенной души.
(Из набросков продолжения второй главы) |
