Но отцовское демоническое «наследство» и «все разрастающиеся события» по-своему, зачастую туманно-мистически, претворялись в его душе, окрашивая ее в трагические тона.
«На фоне каждой семьи, - записывает Блок, размышляя об этой во многом автобиографической фигуре, - встают ее мятежные отрасли - укором, тревогой, мятежом. Может быть, они хуже остальных, может быть, они сами осуждены на гибель, они беспокоят и губят своих, но они - правы новизною. Они способствуют выработке человека. Они обыкновенно сами бесплодны. Они - последние {Любопытно, что в письме к Андрею Белому (6 июня 1911 г.) Блок пишет о С. М. Соловьеве: «...великолепный патриарх, продолжатель рода (а я истребитель)...»}... Они - едкая соль земли. И они - предвестники лучшего».
Однако поэтически судьба сына в «Возмездии» почти не претворилась, за исключением третьей, «варшавской», главы, во многом выдержанной еще в ключе первоначального, преимущественно лирического замысла.
Поэтому и образ сына в ней развертывается не эпически, а скорее складывается из отдельных лирических взлетов, близких стихам Блока этой поры (таков в особенности последний отрывок главы - «Когда ты загнан и забит»), да и само содержание этих фрагментов перекликается с последними, с их общим тоном и даже конкретными мотивами (о двойниках, о смерти под снегом, о глухих ночных часах).
Затерянный в метельных улицах Варшавы, сын слышит в бушующих выкриках вьюги не только голос панихиды по отцу (или даже по нему самому?!), но и нечто совсем новое:
...ветер ломится в окно,
Взывая к совести и к жизни...
Образ вьюги, ветра, «Пана-Мороза», который «во все концы свирепо рыщет на раздольи», в чем-то предваряет атмосферу будущей блоковской поэмы «Двенадцать» с ее сквозным мотивом революционной бури, гудящей над миром.
Где-то здесь, по замыслам Блока, и должен был завершиться жизненный путь сына. А. А. Кублицкая-Пиоттух советовала закончить поэму его гибелью на баррикадах. Блок, видимо, не внял этому совету, хотя в одной из сюжетных схем (выше мы ее цитировали) смерть сына и стояла в одном ряду с «войной и революцией». Потом он остановится на более скромной, а внутренне - более трагичной, «обыденной» смерти, с которой исчезают «все неясные порывы, невоплощенные мысли, воля к подвигу [никогда], не совершенному»:
Я не свершил того...
Того, что должен был свершить, - br>
эти набросанные Блоком последние слова героя звучат как эпитафия ему.
И лишь в последнем звене рода «едкая соль» предшествующих отрицателей выжжет черты бесплодного скепсиса, пассивности; лишь он, как писал Блок в предисловии к поэме, «готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества».
В эпилоге «Возмездия», по замыслу поэта, должен был быть изображен растущий ребенок, уже повторяющий по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу солдатам... И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот».
Однако все это уже рисовалось Блоку крайне туманно, и, будучи поразительно честным художником, он не торопился поэтому эффектным, но скороспелым финалом завершить «постройку большой поэмы».
Случались в истории величественные постройки, предпринятые гениальными зодчими и почему-либо не доведенные до конца. Вы бродите под сводами залов, по широким лестницам, ощущаете логику архитектурного замысла, проникаетесь смелым полетом фантазии строителя, и грустное сознание, что никто никогда не увидит ее полного осуществления, борется в душе с благодарностью за то, что уже возведено.
С тем же чувством читаем мы «Возмездие», рассматриваем могучую кладку величественного портала поэмы:
Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Отрывок этот очень характерен для блоковского мироощущения, опиравшегося на факты и наблюдения, казалось бы, случайные и разрозненные, но служившие поэту основой для напряженной работы мысли.
«Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, - писал он в предисловии к «Возмездию», - и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор».
В одну грозную симфоническую тему сливались для него гул разрушительного землетрясения в Мессине и «рев машины, кующей гибель день и ночь» (вполне возможно, что это отзвук произведшей на Блока большой впечатление лекции П. Н. Милюкова «Вооруженный мир и сокращение вооружений», где говорилось о «могущественной индустрии, воспитанной войной и живущей для войны» и становящейся «автоматической пружиной и постоянным возбудителем военных импульсов»); не меньше, чем блеск вставшей над миром кометы, поражал Блока слабенький голосок пропеллера, к которому он прислушивался с особенным, тревожным вниманием:
О чем - машин немолчный скрежет? Зачем - пропеллер, воя, режет Туман холодный - и пустой?
Грозная, возникшая в душе поэта музыка «возмездия», как туча, заходившего над миром, определила патетическое, полное тревожного ожидания звучание блоковской поэмы, подсказала автору крылатые и лапидарные характеристики времени. Но будущее конкретных человеческих судеб, в частности - сына, оставалось неясным и гадательным, зависящим от событий, ход которых предвидеть было вряд ли возможно. Мы знаем, какие удивительные метаморфозы происходили с людьми в годы Октябрьской революции и гражданской войны, какими сложными путями шли одни, как безнадежно заплутались другие.
Осваивая новую для него эпическую дорогу, Блок прибегал в «Возмездии» к интонациям своих предшественников. Мы слышим в этой поэме отголоски летучей и вместе с тем емкой «онегинской» манеры (появление отца в семье, приезд сына в Варшаву) и горького, саркастического некрасовского стиха, его разговорно-повествовательного строя:
Смотри: глава семьи почтенный
Сидит верхом на фонаре!
Его давно супруга кличет,
Напрасной ярости полна,
И, чтоб услышал, зонтик тычет,
Куда не след, ему она.
...И ванька, тумбу огибая,
Напер на барыню - орет
Уже по этому случаю
Бегущий подсобить народ
(Городовой - свистки дает)...
Блок впоследствии не стал «заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла».
Мир изменился, и строить надо было по-новому!
Современники поражались, что поэму «Двенадцать» как будто писал «новый поэт», с «новым голосом».
Но в литературе ничего не случается «вдруг». И чтобы суметь так «схватить» бурный, пенящийся поток революции и навсегда запечатлеть его в читательских сердцах, нужен был уже выработанный глаз, острое чувство истории, рука мастера, способного создать монументальное полотно, - нужна была школа работы над современным эпосом. Такой школой и оказалась в жизни Блока работа над поэмой «Возмездие».
Бывают в искусстве незавершенные произведения, которые дорогого стоят - и сами по себе и по их роли в судьбе автора. |
