В 1910 году Евгений Иванов напомнил Блоку стихотворение Тютчева «Два голоса»:
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно!
Хоть бой и неравен - борьба безнадежна!
...Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги!
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревоги и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.
Мрачное вступление перерастает затем в величавую, трагическую патетику:
Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец:
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Блок долго потом находился под впечатлением этого стихотворения, жил под его знаком.
Он тоже не верит в счастье, в его душе живет трагическая музыка долга, влекущая его сквозь все жизненные препятствия.
Жизнь вокруг запутанна и тяжела, близкие Блоку люди бьются в ее тисках, в семейных неурядицах, в тщетных попытках «воплотиться» в творчестве.
Мать поэта тяжело нервно больна. Жена мучится своей никак не складывающейся артистической карьерой. У В. А. Пяста - разлад с женой. Е. П. Иванов никак не может «найти себя».
«Я плохой поэт, плохой еще более «артист»... - признается он любимой девушке. - Моя мечта, если хочешь, «тщеславнее» этого: я б хотел, я жажду оказаться принцем нездешнего царства. Заколдованный принц нездешнего царства, превращенный в лягушку...»
Пяст, который воображал себя практиком, но никогда не мог выкарабкаться из житейских невзгод, открыл для себя новое утешение: сестра покойного Врубеля, Анна Александровна, посоветовала ему прочесть книгу Августа Стриндберга «Одинокий». Пораженный ею, Пяст делится своим открытием с Блоком, а тот потом даже «ревнует» его к шведскому писателю: «...Зачем Вы его открыли, а не я, - пишет он 29 мая 1911 года, - положительно думаю, что в нем теперь нахожу то, что когда-то находил для себя в Шекспире».
Его привлекает в Стриндберге мужество, с которым тот противостоит всем несчастьям, хотя и усматривает в них не стечение случайностей, а чью-то злобную преследующую волю. Интерес к науке сочетается у него с мрачной убежденностью в существовании демонических сил, забавляющихся человеческими страданиями. Он «разделяет мнение мистика Сведенборга: земля - «это ад, темница, воздвигнутая высшим разумом, в которой я не могу сделать ни шагу, не нарушив счастья других, и где другие не могут оставаться счастливыми, не причиняя мне зла».
Снова, как на заре юношеских увлечений поэта Соловьевым, Блок и его мать всюду видят «знаки» и предвещанья. Только на этот раз восторженных предчувствий, «розового тумана, пара над лугами» нет и в помине.
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
(«Как свершилось, как случилось?..»)
Стриндберг притягивал Блока своей суровой бескомпромиссностью. Поэт видел в нем «мужественного человека, предпочитающего остаться наедине со своей жестокой судьбой, когда в мире не встречается настоящей женщины, которую только и способна принять честная и строгая душа».
«Вялая тоска вместо гнева и тайное ренегатство вместо борьбы» - таков диагноз духовной немощи окружающих Блока людей, такова опасность, угрожающая ему самому, противоположность тютчевскому «прилежному боренью».
Волнуешься, - а в глубине покорный:
Не выгорит - и пусть.
(«Весь день - как день: трудов исполнен малых...»)
Бессмысленность подобного существованья воплощается в поступках, в душевном настрое, в любви, которая становится игрой, бесконечной, бесцельной, вновь и вновь возобновляемой погоней за призраком счастья, безумием «черной крови», как называется один из циклов Блока этих лет:
Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слышать скрипок вой (неистовые звуки!),
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой!
(«О нет! Я не хочу, чтоб пали мы с тобой...»)
«Любовь того вампирственного века» - всего одна из личин духовной смерти, царящей вокруг. Фантасмагорическая картина снующих по улицам и домам живых мертвецов нарисована во вступлении к циклу «Пляски смерти». Лязг костей перекликается здесь со скрипом чиновничьих перьев; ни на улице, ни в бальной зале, ни в банке или сенате живые неотличимы от мертвых. Все это какое-то бесцельное верченье раз запущенного волчка:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Прорвать эту опутывающую паутину можно только великим и самоотверженным трудом, подвигом.
«В большинстве случаев люди живут настоящим, - записывает Блок, - т. е. ничем не живут, а так - существуют. Жить можно только будущим».
Крест долга перед будущим ощущает на себе поэт:
...я в стальной кольчуге,
И на кольчуге - строгий крест.
(«Снежная Дева»)
Е. П. Иванов думал написать о царевичах и царевнах нездешнего царства, к каким принадлежал и сам, о людях, не могущих проявить своего истинного «я», окончательно «воплотиться».
Среди них ему мерещилась «колоссальная фигура современного Дон-Кихота».
Похожим на рыцаря показался ему когда-то при знакомстве Блок. Быть может, и на этот раз нечто от Блока было в «современном Дон-Кихоте».
И, уж наверное, смешным Дон-Кихотом казался Блок в иных отношениях некоторым из своих современников.
Выслушал стихи молодой и талантливой поэтессы и вместо обычного краткого ответа «мне нравится» или «мне не нравится» покраснел и сказал: | 
[1]