«Модернисты все более разлучают ее со мной», - с горечью записывает поэт в дневнике.
«Любовь Дмитриевна уходит от него снова, - писал один из исследователей. - Из «Прекрасной Дамы» эпохи; мистического символизма она превращается в Коломбину мейерхольдовских пантомим...»
Вокруг Блока тоже вьются люди, борящиеся за его: душу.
Усердно обхаживает поэта Аркадий Руманов. Это был, по словам К. Чуковского, «ловкий и бездушный газетно-журнальный делец, талантливо симулировавший надрывную искренность и размашистую поэтичность души». Он представлял в Петербурге популярнейшую среди обывателей газету «Русское слово».
В. Пяст рассказывает, что целью Туманова было не просто привлечение Блока к сотрудничеству в «Русском слове», но «обрабатывание будущего сотрудника в известном духе, препарирование его».
Целый год не отступал Руманов от Блока, желая сделать из него «страстного публициста» реакционно-националистического толка, в катковском духе, проповедуя отрицательное отношение «к социалистам всех оттенков».
После первых бесед с Румановым Блок записывает, что это «...интереснейший и таинственнейший человек, с которым жаль расставаться; какой-то особый (еще непонятно, почему) интерес и острота разговора с ним на многие и многие темы».
Однако вскоре оказывается, что независимость Руманова от московских издателей, которой он бравирует перед Блоком, - мнимая. Интерес поэта к нему резко спадает. К. Чуковский считает даже, что в «Плясках смерти» в облике живого покойника есть черты Руманова.
Очень старались привлечь к себе Блока и задававшие тон в териокском театре Мейерхольд, Сапунов, Кузмин и художник Н. И. Кульбин.
Кульбин, милый и симпатичный человек, любил стихи поэта, но, без передышки торопясь за новыми веяниями, считал, что они уже стали достоянием прошлого, красивым музейным экспонатом.
«Он был коробейником, всякий раз приносившим в аудиторию ворох новых идей, самые последние новинки западноевропейской мысли, очередной «крик моды» не только в области художественных, музыкальных или литературных направлений, но и в сфере науки, политики, общественных движений, философии, - вспоминал современник. - ...Выпростав короб бергсоновских, рамзаевских и пикассовских откровений, он озорно оглядывался по сторонам, точно ребенок, выпаливший в лицо старшему подслушанную на улице ругань, смысл которой ему самому не вполне ясен...»
Остальные же были связаны с Блоком общей работой в театре Комиссаржевской; именно им - Мейерхольду, Сапунову, Кузмину - он считал себя обязанным «идеальной постановкой» «Балаганчика».
Но Блок, как и Бертран, был «неумолимо честен, трудно честен».
Когда Мейерхольд, по мнению поэта, вступал на неверную дорогу, Блок говорил об этом сразу же.
И Кузмину посоветовал «стряхнуть с себя ветошь капризной легкости» и «стать певцом народным».
В апреле 1912 года Блок стал часто видеться с Сапуновым, повстречавшись с ним как-то в своих одиноких ночных блужданиях. Художник вел самый рассеянный, богемный образ жизни. Ему ничего не стоило, прервав срочную работу, закатиться в трактир до утра, наслаждаясь хорошим хором и в то же время терзаясь своей «низостью» перед заказчиком.
- Куды, граф, иттить натрафляете? - весело спрашивал Сапунов, сам одетый с иголочки, элегантного Блока.
Но, охмелев, резко сменял этот «лесковский» лад речи, страстно, в духе Достоевского, исповедовался, говорил об искусстве, о стихах Лермонтова и Тютчева, присматривался к собеседнику, собираясь написать его портрет, когда закончит рисовать Кузмина.
В каком-то «мерзейшем кабаке», по которым странствовали Сапунов с Блоком, к ним присоединился однажды и Леонид Андреев, восхищавшийся стихами поэта о «матросе, на борт не принятом», и со слезами читавший их наизусть.
«Один из ужаснейших вечеров моей жизни», - назвал Блок этот вечер.
«Не путайтесь вы с Сапуновым», - сердито писал ему Ремизов (13 июня 1912 г.).
Отправляясь в Териоки, Кузмин и Сапунов звали Блока с собой. Он не поехал.
Ночью не спал и думал: «...если бы на свете не было жены и матери, - мне бы нечего делать здесь».
На следующий день он узнал, что лодка, на которой веселая компания Сапунова поехала ночью кататься, перевернулась и художник утонул (плавать он не умел, как и Блок).
Смерть просвистела мимо. Не в воспоминание ли об этом отлились строчки:
Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
(«И вновь - порывы юных лет...»)
Ведь все могло оборваться - и «Роза и Крест», едва начатая, и все другие замыслы. Завороженные Стриндбергом мать и друзья поэта считали даже, что гибель Сапунова - остерегающий знак ему.
«...Послан еще преследователь, - записывает в дневнике Блок, рассказав о встрече с пьяненьким и пошленьким офицером. - Тебя ловят, будь чутким, будь своим сторожем...»
«Преследователем» оборачивается даже Терещенко... Поэт все больше сходится с ним. На следующий год, 18 апреля 1913 года, сообщая жене, что тот собирается жить в Киеве, Блок жалуется: «...Я без него Петербурга боюсь и предчувствую ужасную зиму». Они часто видятся, охотно и много разговаривают, строят обширные планы: от создания театра молодой миллионер отказался, но взамен он с сестрами решают организовать издательство «Сирин». Блок и Ремизов «нечего делать, оба волей-неволей... чуть-чуть редакторы...». Впрочем, поэт и сам увлекается: «Утром - мечты и планы, чем может стать «Сирин», как он может перевернуть вое книжное дело в России...»
Разговоры с Терещенко для Блока и интересны и мучительны. Как и в Сапунове, в нем вдруг порой сквозит нечто от его собственного двойника.
«М. И. Терещенко говорил... о том, что он закрывает некоторые дверцы с тем, чтобы никогда не отпирать; если отпереть - только одно остается - «спиваться». Средство не отпирать (закрывать глаза) - много дела, не оставлять свободных минут в жизни, занять ее всю своими и чужими делами», - записывает Блок и делает пометку: «!!! о !!!».
Как будто вместо гостя с «милым лицом» он невзначай впустил к себе в комнату давнего, «черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя», о котором писал невесте десять лет назад.
Голос этого двойника обольщает великолепием единственной якобы реальной ценности в мире.
«Мы с ним в свое время, - вспоминал о дружбе с Терещенко Блок впоследствии, - загипнотизировали друг друга искусством. Если бы так шло дальше, мы ушли бы в этот бездонный колодезь; Оно - Искусство - увело бы нас туда, заставило бы забраковать не только всего меня, а и все; и остались бы: три штриха рисунка Микель-Анджело; строка Эсхила; и - все; кругом пусто, веревка на шею».
В процессе работы над драмой Блок все более ощущал эту опасность и сопротивлялся ей.
Примерно через месяц после окончания «Розы и Креста» (завершена 19 января 1913 г.), 23 февраля, он записывает после многодневных разговоров с Терещенко:
«...Искусство связано с нравственностью. Это и есть, «фраза», проникающая произведение («Розу и Крест», так думаю иногда я). Также и жизнь: выбор, разборчивость, брезгливость - и мелеешь без людей, без vulgus'a {Народа, массы (латин.).}... Трагедия людей, любящих искусство».
Еще не будучи знакомым с Терещенко, Блок в одной из своих писем беспокоился о том, что в некоторых своих прежних стихах засадил «в тюрьму сладких гармоний юношу, который у него в груди».
Этот «юноша» на сей раз выдержал искус дружбы с Терещенко, соблазн уйти от жизни в «соловьиный сад» или, что то же самое, в «тюрьму сладких гармоний». Он нашел разграничительную линию между собой и своим «двойником-подражателем», как бы ни сходились они в частностях.
«Много о себе рассказал Михаил Иванович, - записано в дневнике Блока. - Все почти - мое, часто - моими мыслями и словами. И однако - «неестественно», это все отчуждение (от жизни. - А. Т.), надо, чтобы жизнь менялась». | 
