Одним из источников драматического напряжения, каким исполнены размышления Блока этих лет, послужили впечатления от поездок за границу в 1911 и 1913 годах.
Они укрепляли поэта в убеждении, высказанном в письме к матери 8 марта 1911 года:
«Правительства всех стран зарвались окончательно, М[ожет] б[ыть], еще и нам суждено увидеть три великих, войны, своих Наполеонов и новую картину мира».
В письмах к матери из-за границы Блок набрасывает причудливую, составляющуюся, как и всегда у него, из фактов, взятых из самых разных областей жизни, картину Европы накануне первой мировой войны.
Маячащие на горизонте военные корабли - и кровь, оставшаяся на молу, где рыбаки потрошили попавшую в сети рыбу.
Измученные и напряженные лица прохожих - и пошлые, торгашеские физиономии решающих их судьбы дипломатов, «скучающие, плюгавые и сытые» автомобилисты.
Заброшенный Лувр, откуда только что украли знаменитую картину Леонардо да Винчи «Джоконда», - и неслыханно раздувающиеся военные бюджеты (в день, когда стало известно о пропаже «Джоконды», Блоку в полусне представлялось, что ее похищает... американский миллиардер!).
Даже попав в романтические места в Пиренеях, связанные с легендой о Роланде, Блок с грустью переиначил название «Pas de Rolands» (то есть Путь Роланда) - в «Здесь нет Роланда» («pas» имеет во французском языке и значение отрицания).
«Мы тоже прошли через это ущелье, - пишет он, - там страшно сильно пахнет ватерклозетом».
Европа кажется ему то ярмаркой с голосистыми зазывалами, морочащими публику, - политиками и особенно журналистами, то какой-то зловещей в своей пошлости мастерской, где деловито, по-торгашески готовят войну.
Блок особенно чутко прислушивался к «новому звуку», появившемуся в мире, - к шуму пропеллера.
Он - неизменный посетитель всех демонстрационных полетов громоздких и вместе с тем хрупких первых аэропланов в Петербурге. Новорожденное средство передвижения (да только ли передвижения!) - частая тема в его разговорах, письмах, дневниковых записях.
Впрочем, можно сказать, что авиаторы в известной мере вообще вошли тогда в моду.
Газеты почти постоянно сообщают о всех новых удачных или неудачных полетах, о планах использования аэропланов в будущем, о первых опытах воздушной почты в Англии, о проекте перелета Петербург - Москва, о начавшемся трагической катастрофой воздушном путешествии из Парижа в Мадрид.
Модная тема быстро стала объектом журналистских сенсаций, фельетонных обыгрываний и фарсовых представлений.
На сцене одного петербургского театрика в облаках разыгрывалась любовная сцена: смелая кокетка расточала свои чары, суровый пилот не выдерживал натиска, оба исчезали из поля зрения, но из облаков начинали падать различные детали туалета.
Не было недостатка и в иной, «раздирательно-драматической» трактовке темы. «Угрожающее обилие авиационных сюжетов» отмечалось в парижских художественных салонах 1911 года. Один скульптор изобразил весьма натуралистически аэроплан, а под ним - погибшего пилота; другой - Икара, падающего в море с искаженным криком лицом.
Действительно, редкая неделя обходилась в те годы без авиационной катастрофы, часто кончавшейся гибелью пилота.
В неуверенном, зыбком полете
Ты над бездной взвился и повис, -
писал Блок в первом из своих стихотворений, посвященных «стальной, бесстрастной птице».
Быть может, эта очевидная ненадежность аэропланов заставляла многих скептически относиться к «фантазии тех лиц, которые мечтают о вторжении аэропланов в неприятельскую страну и разрушении ими как железных, дорог в тылу неприятеля, так и складов со взрывчатыми веществами».
А тем временем французский генеральный штаб уже выпускал карты для воздухоплавателей, а американские военные решили во время восстания в Мексике испытать пригодность аэропланов для их целей.
Летчик Гамильтон пролетел над местом стычек, мексиканских войск с инсургентами, причем обе стороны, заранее предупрежденные об эксперименте, с наивным восторгом приветствовали пилота, который приглядывался к ним как к будущим наземным целям.
Лишь какой-то солдат, не знавший, видимо, в чем, дело, сначала в испуге кинулся прятаться в воду, а потом долго бежал вслед за тихоходной машиной, яростно грозя ей кулаком.
Газеты писали, что «исторический полет Гамильтона, окончательно доказал полную пригодность современных аэропланов в военном деле, а также выяснил, что они, несомненно, сыграют громадную роль в будущих войнах».
В этой обстановке зародились блоковские стихи «Авиатор» (1910-1912);
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны...
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет...
В торжественное описание полета, еле заметно поначалу, вплетается тревожная, настораживающая нота. Нечто хищное сквозит в том, как новоявленное чудище «скользнуло» в небо. (Быть может, для Блока, ненавидевшего «цивилизацию дредноутов», в этом описании был важен и некоторый параллелизм со спуском на воду военного корабля, которые в ту пору один за другим сходили со стапелей в разных странах.)
И в то же время устремленность пилота к солнцу невольно ассоциируется с полетом Икара и заставляет предчувствовать трагедию:
Все ниже спуск винтообразный,
Все круче лопастей извив,
И вдруг... нелепый, безобразный
В однообразьи перерыв...
Смолкает «струнное» пенье винтов, их «неземной аккорд».
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом...
В рукописи стихотворение было посвящено памяти В. Ф. Смита, погибшего на глазах у Блока 14 мая 1911 года, но впоследствии посвящение было снято, и стихотворение стало своего рода общей эпитафией для множества разбившихся авиаторов.
Но не только эпитафией смельчакам были эти стихи. Невинное соревнование в точности метания с высоты в цель... апельсинов, которое проводилось во время «авиационной недели», когда погиб Смит, обернулось в стихах Блока грозным пророчеством:
Иль отравил твой мозг несчастный
Грядущих войн ужасный вид:
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит?
Быть может, влились в эти строки другие, более поздние впечатления:
«...Все смотрели, как какой-то, кажется, Блерио описывал над Петербургом широкие круги на высоте, которой я, кажется, еще ни разу не видел, - рассказывает? поэт в письме к матери 21 июля 1912 года. - Почтя пропадал из глаз и казался чуть видным коршуном...» |