«Бертран любит свою родину, - писал он о герое „Розы и Креста“ в марте 1916 года, - притом в том образе, в каком только и можно любить всякую родину, когда ее действительно любишь. То есть, говоря по-нашему, он не националист, но он француз, для него существует ma dame France {Моя госпожа Франция (франц.).}, которая жива только в мечте, ибо в его время объединение Франции еще не совершилось, хотя близость ее объединения он предчувствовал. От этой любви к родине и любви к будущему - двух любвей, неразрывно связанных, всегда предполагающих ту или другую долю священной ненависти к настоящему своей родины, - никогда и никто не получал никаких выгод. Ничего, кроме горя и труда, такая любовь не приносит и Бертрану».
Здесь Бертран полностью отождествляется с Блоком, если не целиком подменяется им. «...Он не националист». И люди, наблюдавшие Блока в эту пору, считали, что он «больше, чем кто другой, боялся наступления темной и страшной ночи национального «индивидуализма»...»
«...В его время объединение Франции еще не совершилось, хотя близость ее объединения он предчувствовал», - это сказано уже совсем не о Бертране, а о Блоке, и не о Франции и ее объединении - о России, о еще не совершившейся, но давно предчувствовавшейся поэтом революции.
«...Для него существует ma dame France, которая жива только в мечте...» Это прямо совпадает с размышлениями поэта о России как «лирической величине».
«Любовь к будущему» - тоже один из главных мотивов деятельности Блока. Однако не забудем даты этой исповеди -. март 1916 года. События предшествующих полутора с лишним лет войны решительно повлияли на мысли Бертрана - Блока (ничего подобного, кстати, не найдем мы в более ранних комментариях поэта к пьесе, например в «Записках Бертрана, написанных им за несколько часов до смерти», датированных маем 1913 г.). В «исповеди» не только еще громче возглашаются некоторые давние убеждения поэта, но и незримо присутствуют его недавние «боренья с самим собой».
О том, что Россия для него «лирическая величина», Блок сказал в одну из горчайших для себя минут, во время путешествия в Италию. «На самом деле - ее нет, не было и не будет», - писал он в том же письме к матери. В этот момент «доля священной ненависти к настоящему своей родины», к столыпинскому террору, казалось, надолго придавившему все живое в России, была у Блока огромна, а «любовь к будущему» явно переживала кризис, не находила, на что опереться.
Знаменательно, что, находясь в этом настроении, Блок, с особенным вниманием отнесся к роману Андрея Белого «Серебряный голубь», в печати называл эту книгу гениальным произведением.
Несомненно, эта оценка объясняется тем, что Блока задела за живое тревога, снедающая главного героя романа - Дарьяльского.
«Будто я в пространствах новых, будто в новых временах», - вспоминает Дарьяльский слова когда-то любимого им поэта; и тот вот измаялся: если останется в городе, умрет; и у того крепко в душе полевая запала мысль», - говорится в романе.
Стихи принадлежат Блоку («Милый брат! Завечерело...»). Говоря об этом отрывке из романа в письме к матери (1 апреля 1910 г.), «когда-то любимый» Белым поэт замечает:
«Действительно, во мне все крепче полевая мысль».
Но, конечно, не этим отрывком исчерпывается интерес Блока к Дарьяльскому и не тем, что, по справедливому замечанию исследователей, в этом герое личные черты автора сочетаются с чертами его друзей литераторов. (Действительно, «перемигивание с сельскими попиками», «кровью красная, хотя и шелковая, но зато ухарская рубаха», пребывание в ночных городских чайных, трактирах и полпивных «с всегда над душой стоящим Феокритом» и ряд других деталей относятся уже скорее к Сергею Соловьеву. Любопытно, кстати, что, когда А. Белый читал ему какие-то главы романа, С. Соловьев с ним жестоко поссорился.)
Образ Дарьяльского как-то перекликался со смутными еще для автора фигурами поэмы «Возмездие», «мятежных отраслей» семьи, которые «осуждены на погибель», но «правы новизною».
«Все дряхлое их (современников. - А. Т.) наследство уже в нем разложилось, - писал о Дарьяльском Белый, - но мерзость разложения не перегорела уже в добрую землю: оттого-то слабые будущего семена как-то в нем еще дрябло прозябли; и оттого-то он к народной земле так припал...»
Быть может, и страсть Дарьяльского к рябой бабе-сектантке, символизирующая в «Серебряном голубе» устремление героя к народу, в какой-то мере перекликается с набросками «Возмездия», рисующими встречу «сына» с Марией, простой женщиной родом с Карпат.
Отношение Дарьяльского к России сложно и двойственно; «лесная дебрь народа» и притягивает и пугает его, в мелькающих там огоньках он видит то волчьи глаза, то сияние свечей молящихся, возбуждающее в нем надежды на избранническую роль своего народа: «...В тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар: сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька - Жар-Птица».
То, что думает Дарьяльский, близко размышлениям Блока, запечатленным в «Народе и интеллигенции» и других статьях 1907-1910 годов («Литературные итоги 1907 года», «Стихия и культура»).
И тогда и позже поэт очень много гадал о том, как в действительности обстоит дело в России, которую, как он пишет, «мы видим из окна вагона железной дороги, из-за забора помещичьего сада да с пахучих клеверных полей, которые еще А. А. Фет любил обходить в прохладные вечера, «минуя деревни».
Этот упрек Блок целиком обращал и к себе. Действительно, круг наблюдений поэта был в значительной мере ограничен Шахматовой и Петербургом и его окрестностями.
Конечно, уже многолетнее пребывание в Шахматове могло дать представление о состоянии русской деревни.
«Вам было бы интересно и нужно, я думаю, увидать эту Россию, - писал Блок (24 мая 1911 г.), приглашая к себе В. А. Пяста: - За 60 верст от Москвы, как за 1000; благоуханная глушь, и в земном раю - корявые, несчастные и забитые люди с допотопными понятиями, сами себя забывшие».
Однако надо учесть, что поэт воспитывался в беке-товской семье, где общение с крестьянами ограничивалось лишь самыми необходимыми деловыми связями. «Должно сказать, что у нас не было ни большой близости, ни особого интереса к крестьянам», - свидетельствует М. А. Бекетова. А сам Блок с улыбкой передавал в автобиографии анекдоты о том, как его дед разговаривал с мужиками: даже когда он по рассеянности не обращался к ним по-французски, из бесед этих мало что выходило путного. Любимыми собеседниками А. Н. Бекетова оказывались завзятые плуты, умевшие и вовремя поддакнуть этому «идеалисту чистой воды» и обвести его вокруг пальца.
Несмотря на свою ласковую иронию в рассказе о деде, Блок, видимо, унаследовал многие из его черт. В высшей степени характерно, что при первом появлении в Шахматове каких-либо крестьян или мастеровых они обычно приводили поэта в восхищение.
«Очень мне нравятся все рабочие, все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента», - пишет он, например, матери 31 мая 1910 года, в начале перестройки шахматовского дома.
Но потом, обнаружив, что есть среди них и пьяницы, и лодыри, и плуты, он быстро начинает тяготиться обязанностями хозяина и надсмотрщика и видеть все уже совсем в черном свете. «...В Шахматове было, по обыкновению, под конец невыносимо - лучше забыть, забыть...» - записывает он в дневнике про это время.
К подобным резким колебаниям была еще более склонна Александра Андреевна. «...Аля сердится, злая, - записывает Мария Андреевна Бекетова в дневнике (2 апреля 1906 г.) и передает ее слова: - «...Русские крестьяне - мерзость». ...Говорили они оба с Сашурой об отвратит[ельной] некультурности России, о том, чтобы «уехать из этой противной страны» (Сашура), о скуке русской истории, о неспособности России к культуре... С ума с ними сойдешь».
Не удивительно поэтому, что многие суждения Блока о России наивны. Удивительнее как раз то, что при таком сравнительно малом жизненном опыте он зачастую интуитивно приходит к очень верным мыслям, гениальным прозрениям. Как будто имея дело с теми же фактами, что и большинство его современников, он обладая способностью улавливать, говоря языком физиков, их ультразвуки, недоступные обычному уху, или «невидимую часть спектра», исходящего от них.
С 1907 года у Блока завязалась переписка с крестьянским поэтом Н. А. Клюевым, впоследствии перешедшая в знакомство. Не только современных нам исследователей, но и некоторых друзей и близких знакомых поэта удивляло значение, которое он придавал письмам своего корреспондента, часто впадавшего то в притворное смирение и жеманство («Не писал же я Вам, потому что остерегаюсь на белом мраморе Вашей залы наследить сапогами...»), то в пророчески-обличительный тон.
«Перезвон красивых фраз, - сердито писала сестра Е. Иванова, Мария Павловна, матери поэта (20 декабря 1911 г.), - и А[лександр] А[лександрович] принял это очень к сердцу только потому, что, вероятно, сам переживал разные сомнения...»
Однако Блока не могло не волновать уже само проникновение его стихов в глухой Вытегорский уезд Олонецкой губернии и возникшие в некоем читательском кружке вокруг них споры. |
