И в первые недели войны, в августе 1914 года, как развитие этого мотива, признание своей околдованности «сонным маревом», рождается стихотворение:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.
Три раза поклониться долу,
Семь - осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд,
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой, у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне...
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Поистине «ряд волшебных изменений милого лица», говоря словами Фета, - грешный хмельной разгул, и искреннее покаяние, лишенное даже такой понятной и распространенной в русском народе жажды сладостного публичного самоистязания («тайком к заплеванному полу горячим прикоснуться лбом»), и преблагополучное после того возвращение к обычным трудам и дням, не смущаемым даже безмолвной укоризной иконного лика.
Блока (и в этом, конечно, его наивность) не интересуют здесь «оттенки», которые принимают эти черты национального характера в различной обстановке (не все могут «переслюнить купоны»!). Он с горечью и грустью принимает их за то, что в «трудных» от хмеля (прекрасный оборот!) головах вспыхивают проблески истины, совести, желания приобщиться к чему-то высокому, притягивающему не внешней пышностью, а духовным смыслом, - «поцеловать столетний, бедный и зацелованный оклад».
«Родина, подобно лицу матери, никогда не испугает ребенка...»
Блок ощутил, что в этой войне на Россию легла огромная тяжесть, что взгляд партнеров по лагерю Антанты на ее роль предельно циничен - как на неисчерпаемый источник пушечного мяса. 6 октября 1914 года он пишет жене, уехавшей работать в госпиталь сестрой милосердия: «...Чувствую войну и чувствую, что вся она - на плечах России, и больнее всего - за Россию...»
В. А. Пяст даже вывел из нелюбви Блока к «союзникам» заключение, что в поэте заговорила кровь немецких предков (с отцовской стороны)! Однако в начале войны Блок, напротив, надеялся еще на благополучный исход ее для России и наивно возмущался «подлыми слухами о мире» в ноябре 1914 года, «в дни, когда мы бьем немцев особенно мощно», как писал он в дневнике.
Дневники и письма Блока свидетельствуют о его иллюзиях, обольщениях, ошибках в оценках тех или иных фактов, особенно в первый период войны. 13 декабря 1914 года он писал жене: «...Во мне буря всяких чувств и мыслей». Но чутье великого художника уберегло его от каких-либо неверных, фальшивых нот.
«Теперь и Сологуб воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин», - насмешливо и печально говорил Блок поэтессе Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. И очень любопытно в его устах столь резкое высказывание об Игоре Северянине, в котором Блок прежде видел «настоящий, свежий, детский талант». Раньше Блок считал, что, как в стихах героя «Бесов» Достоевского, капитана Лебядкина, в северянинских «поэзах» за внешней пошлостью проглядывает искреннее чувство, и даже собирался написать об этом статью. Впоследствии же не без иронии пишет жене в письме о предполагавшейся постановке «Розы и Креста» силами литераторов: «Игоря Северянина предлагают в Алисканы (не спросясь его)».
Его стихи о войне рождаются из отстоя самых разных впечатлений, скупо и мудро допущенных в тайное тайных души.
Вот строчка из письма Л. Д. Блок к поэту, в первые дни войны еще находившемуся в Шахматове: «...больше не поют на манифестациях (по поводу объявления войны. - А. Т.), а ночью, когда проезжают запасные, отчаянно кричат «ура» и плачут».
Александра Андреевна потрясена гибелью гимназического приятеля сына - Виши Грека. «Кровь, кровь, кровь, - пишет она 1 сентября М. П. Ивановой. - Они с Сашей одних лет. Я говорила ему ты».
Вот строчки из дневника самого Блока (19 августа 1914 г.): «Мы потеряли много войск. Очень много». 30 августа: «Эшелон уходил из Петрограда - с песнями и «ура».
И, как река из многих родников, возникают стихи:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
И другие - не в лад - Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист -
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Примечательно, что хотя Блок, как о том говорится, в финале стихотворения, не хотел, чтобы оно было грустно, - печаль пронизывает любую из этих строф...
Великолепен, этот перевод казенных формул, скрывающих истинную суть происходящего, на простой и ясный язык человеческих чувств: «взводы» и «штыки» оказываются тысячами жизней, оказываются олицетворенными «болью разлуки, тревогами любви, силой, юностью, надеждой». А «дымные тучи в крови» как бы пророчат близкое будущее этих людей. |
