Герой Бальмонта предпочел остаться с Морской царевной среди хоровода ундин, не вернувшись к товарищам, «в тесноту корабля»:
...Я вам честно солгал, не зовите изменным,
Но настолько все странно в морской глубине,
Так желанно мне все в этом мире беспенном,
Что не нужно объятия братского мне.
Да и вам не понять, верховзорным, оттуда,
Как узорны здесь краски, и сны, и цветы.
О, Царевна морей, им - ты чуждое
Чудо, Мне же там только мир - где глубины и ты.
Что касается бунинского «невольника», то его труд просто разительно похож на будни героя «Соловьиного сада»:
Песок, сребристый и горячий,
Вожу я к морю на волах,
Чтоб усыпать дорожки к даче,
Как снег белеющей в скалах.
И скучно мне. Все то же, то же:
Волы, скрипучий трудный путь,
Иссохшее речное ложе,
Песок, сверкающий как ртуть.
...Я покорился. Я, невольник,
Живу лишь сонным ядом грез.
Но вот что еще интересней: в том самом сборнике Брюсова «Urbi et orbi», который в 1903 году так потряс Блока и его друзей, есть стихотворение «Побег» с эпиграфом из более ранних стихов автора: «И если страстный, в час заветный, заслышу я мой трубный звук...»
Мой трубный звук! Ты мной заслышан
Сквозь утомленный, сладкий сон!
Альков, таинственен и пышен,
Нас облегал со всех сторон.
И в этой мгле прошли - не знаю, -
Быть может, годы и века.
И был я странно близок раю,
И жизнь шумела далека.
Но вздрогнул я, и вдруг воспрянул,
И разорвал кольцо из рук.
Как молния, мне в сердце глянул
Победно возраставший звук.
И сон, который был так долог,
Вдруг кратким стал, как все во сне.
Я распахнул тяжелый полог
И потонул в палящем дне.
В последний раз взглянул я свыше
В мое высокое окно:
Увидел солнце, небо, крыши
И города морское дно.
И странно мне открылась новой,
В тот полный и мгновенный миг,
Вся жизнь толпы многоголовой,
Заботы вспененный родник.
И я - в слезах, что снова, снова
Душе открылся мир другой,
Бегу от пышного алькова,
Безумный, вольный и нагой!
Перед нами почти готовая сюжетная схема бегства из «соловьиного сада». Совпадают даже детали: «И в этой мгле прошли - не знаю, - быть может, годы и века...», «Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня».
Но и здесь, как и у Бальмонта и Бунина, существуют лишь разрозненные грани того огромного жизненного содержания, которое вместила поэма Блока. Герой брюсовских стихов совершает побег из душного мира плотской страсти, «от пышного алькова». Характерно, что эпитет к слову «окно» - «высокое» - довольно случаен, чисто описателен.
В этом бегстве нет ровно никакого трагизма. Увы. это просто одна из пристаней, откуда отчаливает «свободная ладья», которая по желанию поэта «плавает всюду». Поэт волен и наг, он, как змей, сбросил свою прежнюю кожу.
Примечательно, что образ жизни, навстречу которой устремляется поэт, тоже по-своему «пышен». Это - «трубный», «победно возраставший звук», уподобленный молнии, «многоголовая толпа» и - довольно туманно-отвлеченный! - «заботы вспененный родник».
В тяготении к столь авантажно представленной жизни нет особой заслуги, как нет для воина риска в том, чтобы примкнуть к побеждающей армии.
При сравнении с этим «побегом» уход блоковского героя из «соловьиного сада» потрясает своим огромным драматизмом. Как голос совести, его преследует «виденье: большая дорога и усталая поступь осла...», его будит «мглистый рассвет» и «призывающий жалобный крик» осла... (Вспомним еще раз дневниковую запись: «Люблю это - мрак утра, фабричные гудки, напоминает...»)
«Я окно распахнул голубое», - говорит герой поэмы. Этот-то эпитет не случаен. В нем давняя юношеская мечта о счастье: «...голубое окно Коломбины, розовый вечер, уснувший карниз...» И все это надо покинуть, и все это покинуть больно.
Сознание неизбежности разлуки со счастьем «соловьиного сада» живет в стихах Блока этих лет:
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!
Мой поезд летит, как цыганская песня,
Как те невозвратные дни...
Что было любимо - всё мимо, мимо,
Впереди - неизвестность пути...
Благословенно, неизгладимо,
Невозвратимо... прости!
(«Была ты всех ярче, верней и прелестней...»)
Неизвестность пути... Навстречу ей выходит герой «Соловьиного сада», оборачиваясь на «голубое окно», как оборачивался на темный силуэт яснополянского дома Лев Толстой, тоже тайком ушедший навстречу жизни, хотя бы чтобы умереть на каком-то неприютном полустанке, что произвело на Блока огромное впечатление.
Как будто толстовский голос воскресает в словах, записанных впоследствии в блоковском дневнике:
«...совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося - в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь».
29 февраля 1912 года датирована последняя запись в бекетовской тетради «Касьян»:
«Шахматове потеряло всякий смысл, потому что Саша и Люба не любят там жить... Колодец вычищен. Дом перестроен. Стало культурней и чище. И тоскливее».
А когда-то на вопрос о месте, где он хотел бы жить, Блок ответил: «Шахматово».
Гадая о будущем, сестры Бекетовы 29 февраля 1912 года записали:
Будет ли война?
Революция?
К тому времени, как был написан «Соловьиный сад», война уже давно шла. И впереди была «неизвестность пути». |
