Особая моральная ценность этих знаменитых слов из статьи «Интеллигенция и революция» в том, что их написал не доктринер, чуждый поэтической прелести старых усадеб и потому равнодушный к их гибели, а человек, глубоко раненный разгромом, который постиг и Шахматово и менделеевское Боблово. Ни Бекетовы, ни Менделеевы не были помещиками; с их именами в памяти окрестного люда не могло быть связано никаких воспоминаний о жестокости, насилии, несправедливости.
«Однажды дед мой, - писал Блок в автобиографии, - видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему: «Ты устал, дай я тебе помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство, что березка срублена в нашем лесу».
Но «черная злоба, святая злоба» не пощадила и домов этих идиллических землевладельцев, распространилась и на этот «угол рая неподалеку от Москвы», который, как писал Блок в последних набросках «Возмездия», приобрели Бекетовы, «не прозревая грядущих бедствий».
«Ничего сейчас от этих родных мест, где я провел лучшие времена жизни, не осталось; может быть, только старые липы шумят, если и с них не содрали кожу», - говорится в статье Блока «Памяти Леонида Андреева».
Так что поэт в своей известной статье не «читал рацеи» другим интеллигентам, а в первую очередь передавал то сложное переплетение мыслей и чувств, которое царило в его собственной душе.
Вспоминая «лучшие времена жизни», юношескую влюбленность, поездки верхом по окрестностям Шахматова, Блок думает о том, что беднота «знала, что барин - молодой, что у него невеста хороша и что оба - господа».
«А господам, - приятные они или нет, постой, погоди, ужотка покажем.
И показали.
И показывают. И если даже руками грязнее моих (и того не ведаю и о том, господи, не сужу) выкидывают из станка книжки даже несколько «заслуженного» перед революцией писателя, как А. Блок, то не смею я судить. Не эти руки выкидывают, да, может быть, не эти только, а те далекие, неизвестные миллионы бедных рук; и глядят на это миллионы тех же не знающих, в чем дело, но голодных, исстрадавшихся глаз, которые видели, как гарцевал статный и кормленый барин. И еще кое-что видели другие разные глаза - как же, мол, гарцевал барин, гулял барин, а теперь барин - за нас? Ой, за нас ли барин?» (Запись 6 января 1919 г.).
В дневнике Блок с горечью отмечает иную, характерную для многих интеллигентов реакцию на происходящее: «разочаровались в своем народе» известный историк С. Ф. Платонов, хотя уж ему-то, специально изучавшему Смутное время, казалось бы, и карты в руки, чтобы хотя бы терпеливо отнестись к событиям, Султанова-Леткова, некогда близкая к революционному народничеству, и многие другие.
Иван Алексеевич Бунин с ужасом пересказывал услышанную им историю о том, как при разгроме богатого имения мужики поймали павлинов и повыщипали их красивые перья.
Быть может, Бунину это казалось символическим: вот, дескать, как теперь распорядятся новые «хозяева» с миром - повыщипают из него все яркое, обесцветят и испоганят!
А между тем был в мужицкой проделке с невинными птицами свой жестокий и грубоватый юмор: важничающие павлины с их крохотной головкой чем-то напоминали своих хозяев, пусть-ка теперь поживут без своего яркого оперения, посмотрим, что у них выйдет!
Высокомерное третирование частью интеллигенции «взбунтовавшихся рабов» вызывало возмущение даже у лучших из тех, кто революцию не принял.
«Неужели вы не замечаете, - говорит один из участников философского диалога Сергея Булгакова «На пиру богов», - какое барское, недостойное здесь отношение к народу: то крестоносцы (во время войны. - А. Т.), а то звери!»
«Совсем уж зачернили народ наш, - вторит другой участник спора, - спасибо, хоть иные поэты вступились за его душу, вот Блоку спасибо...»
И хотя сам Булгаков отнюдь не полностью согласен с этим своим героем, но что многие тогда испытали к автору «Двенадцати» благодарность, он не счел возможным утаить.
Пройдет время, и блоковскую заслугу оценят и немало из тех, кто в первую минуту не только отвернулся от «изменника», но и активно, подчас с оружием в руках, сражался с восставшим народом.
«Трудно любить сегодняшнюю Россию в голоде, крови, грязи и болезнях, - говорится в одной из статей сборника «Смена вех», вышедшего в июле 1921 года и обозначившего поворот значительной части эмигрантской интеллигенции к сотрудничеству с Советской властью. - Но слишком легко было любить ее вчера, когда в ней была самая белая в мире крупчатка, самый сладкий и белый сахар, самая чистая, крепкая и пьяная в мире водка. Слишком легко для тех, у кого всего этого было вволю. Так в этой нищей России привычно сытно, сладко и пьяно жилось, что, когда вдруг исчезли мука, сахар и водка, показалось, что и сама Россия исчезла...
Но... «полюбите нас черненькими...» - полюбите Россию красную, другой ведь и нет сейчас.
Трудно, не многие могут; могут Блок, Горький, А. Белый, Шаляпин из артистов, Ольденбург из ученых и, кажется, никто из политиков-профессионалов».
Блок действительно вступился за душу народа.
«...Лучшие люди говорят: «Мы разочаровались в своем народе», - саркастически писал он, - лучшие люди ехидничают, надмеваются, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и зверства (а человек - тут рядом)...»
Блок увидел в революции мощный разлив народной стихии, закономерно выступившей из берегов прежней жизни. Еще в августе 1917 года, говоря о «пламени вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести», вспыхивающем в «миллионах душ», поэт писал: «задача русской культуры - направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельяна (то есть Разина и Пугачева. - А. Т.) превратить в волевую музыкальную волну».
Можно сказать, в «Двенадцати» поэт и пытался художественно, осмыслить основные тенденции этого процесса.
Двенадцать красногвардейцев несут в себе самые разнообразные возможности, вплоть до шального разгула, в котором бессознательно проявляется их освобожденная сила, и сведения личных счетов, в которых, однако, таится зерно давней, в сущности - классовой, обиды. Как грозная туча, омрачающая небо, возникают в их душе отголоски первобытного, дикого бунта; стремления почувствовать себя хозяином хоть на час, «позабавиться» испугом в глазах былых «хозяев жизни», насладиться их унижением, обострить чувство перемены в жизни испытанным старым средством «поднятия духа»:
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба -
Гуляет нынче голытьба!
Вековое недовольство слишком часто вспыхивало в русской истории чадящим пламенем слепого бунта, чтобы в массовой психологии и на этот раз была заказана тропа к поспешным, жестоким актам, к лихому разбойничьему наскоку на жизненные блага, чтобы урвать себе хоть часть того, что награблено господами у отцов, дедов, прадедов...
Примечательно, что Блок давно размышлял об этом.
«...нечего совать детям непременно все русские сказки, - писал он в 1915 году, - если не умеете объяснить в них совсем ничего, не давайте злобных и жестоких; но если умеете хоть немного, откройте в этой жестокости хоть ее несчастную, униженную сторону; если же умеете больше, покажите в ней творческое, откройте сторону могучей силы и воли, которая только не знает способа применить себя и «переливается по жилочкам».
В обильной литературе, создавшейся о поэме Блока, нередко проявляется наивное желание разграничить в среде красногвардейцев «доброе» от «злого», или, точнее, «сознательных» от «несознательных».
Собственно даже, в «несознательных» ходит один Петруха, «бедный убийца» проститутки Катьки, которую он любил. Все же прочие представляются каким-то монолитным коллективом, оказывающим на своего непутевого товарища здоровое воспитательное воздействие.
Вряд ли это верно. Вглядимся и вслушаемся в то, что сказано о «двенадцати» при первом же их появлении: |