Признание это кажется нам крайне интересным: только ли в звуковой выразительности первой строки дело?
Не проступала ли для Блока в этом двустишии поэтическая концепция «Двенадцати»: грозный, зловещий, разбойный облик «каторжников» с цигарками в зубах, за которым потом открывается глубоко человечья сущность?
Любовная драма Петрухи глубоко закономерна для замысла Блока: если бы не она, изображенное им шествие красногвардейцев было бы просто плакатом, провозвестником галереи так называемых «кожаных курток» - упрощенных образов большевиков в литературе двадцатых годов. История Петрухи открывает в них людей с живой, горячей кровью.
Их шествие приобретает еще больший драматизм, когда они замечают, что за ними увязался «нищий пес голодный». Прежде мы видели его на перекрестке рядом с буржуем:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
Старый мир, буржуй, пес - эти образы так многократно пересекаются друг с другом, входят один в другой, воплощаются один в другом, что, когда мы видим ковыляющего позади красногвардейцев пса, эта деталь воспринимается в самом широком плане:
- Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались - поколочу!
...Скалит зубы - волк голодный -
Хвост поджал - не отстает...
Из жалкого «старый мир» становится угрожающим; уже Иванов-Разумник писал, что он «ждет только минуты, когда можно будет наброситься и растерзать носителей мира нового».
Возможно, что тут Блока преследовала еще одна мысль.
29 января 1918 года, в день, когда поэма в основном была дописана, Блок пометил в записной книжке! «Я понял Faust'a. Knurre nicht, Pudel» {«Не ворчи, пудель» (нем.) - фраза из гётевского «Фауста».}.
Речь идет о псе, увязавшемся во время прогулки за Фаустом, который сразу заподозрил в нем оборотня:
Кругами, сокращая их охваты,
Все ближе подбирается он к нам.
И, если я не ошибаюсь, пламя
За ним змеится по земле полян.
...Как он плетет вкруг нас свой извивы!
Магический их смысл не так-то прост.
(Перевод Б. Пастернака)
Попав в комнату Фауста, пес стал расти на глазах и после заклинаний превратился в дьявола, Мефистофеля, который порывается помешать дерзаниям человека-творца «вырваться на свет.... из лжи окружной».
Так поэма Блока приобретает высокое, трагическое звучание: по пятам «двенадцати», по следам России, «птицы-тройки», ринувшейся в неведомую даль, гонится волчья стая хищных инстинктов и дьявольских надежд на неудачу всякой возвышенной мечты!
Двенадцать красногвардейцев пробираются сквозь лютую вьюгу; они «ко всему готовы», настороженны; их ведет вперед инстинкт; они еще толком не представляют себе до конца весь смысл своей борьбы, своего «державного шага» в будущее.
До рези в глазах всматриваются они вперед, в белую кипень метели, где «не видать совсем друг друга за четыре за шага» (даже испытанные политики не могли предугадать тогда развития событий!), стреляют в мельтешащие вокруг тени и не знают, что их дело - свято, высоконравственно, что:
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Исус Христос.
В своей знаменитой книге «Десять дней, которые потрясли мир» Джон Рид писал: «Пикеты по двенадцать солдат с винтовками и примкнутыми штыками дежурили на перекрестках...»
Более или менее случайное число патрульных превратилось у Блока в символ {Наблюдение это сделано Н. Венгровым.}: его красногвардейцы, пусть, далеко не всегда сознательно, делают то же, что некогда двенадцать апостолов, разносивших по миру, новое учение - «бурю, истребившую языческий старый мир» (как писал Блок в очерке «Катилина»).
Христос во главе красногвардейцев означал собою моральное благословение революции, ее конечных целей и идеалов.
Поэтому образ его возбудил ожесточенную полемику (впрочем, как и вся поэма!). Художественная ценность его оспаривалась из самых разных соображений: от заведомо вкусовых до сугубо политических. Представляется, что в чисто художественном отношении к «Двенадцати» может быть отнесено замечание одного писателя о картине Александра Иванова «Явление Христа народу»: «...почему «явление Христа народу», а не «затмение Христа народом»...».
Так же, как у Иванова, нас в основном интересуют люди, занимающие первый план картины-поэмы; Христос же остается символом определенного отношения поэта к революции.
Блок писал об одном из итальянских художников:
«Нам: должно быть памятно и дорого паломничество Синьорелли, который, придя на склоне лет в чужое скалистое Орвьето, смиренно попросил у граждан позволить ему расписать новую капеллу».
Поэма «Двенадцать» казалась современникам такой же свежей росписью революции.
Нам тоже должно быть дорого и памятно «паломничество» Блока в суровую страну революции и написанная им доныне не потускневшими, не осыпавшимися красками «фреска».
Написанная с порывом, родственным полету птицы-тройки и «державному шагу» красногвардейцев, и с той свободой, которая заставляет вспомнить мысль Рихарда Вагнера, высоко ценимую Блоком: «Искусство есть радость быть самим собой, жить и принадлежать обществу». |