Важно стремление показать революционных «скифов» хранителями лучшего из того, что дала противоречивая европейская культура:
Мы любим всё - и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё - и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
И поистине пророчески звучит голос поэта, обращенный к чванному и слепому (как еще недавно были слепы вчерашние хозяева России) европейскому колоссу, думающему легко одержать верх над измученной и исстрадавшейся страной. Блок как бы угадал глухое чувство гнева, живущего в народе и готового вспыхнуть при начале интервенции, и по-своему вторил мирным воззваниям вставшей у власти большевистской партии к правительствам капиталистических стран:
В последний раз - опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Смерть гётевского Эвфориона прекрасна и мгновенна: за стремительным и мощным взлетом следует быстрая гибель «нового Икара». В жизни все бывает проще и трудней.
«Двенадцатью» Блок поднялся на пугающую современников высоту. Но если Эвфорион слышал только похвалы, то теперь где-то внизу раздавались вопли негодования.
Уже после появления статьи Блока «Интеллигенция и революция» наметился разрыв между ним и значительной частью буржуазной интеллигенции.
«Звонил Есенин, - записывает Блок 22 января 1918 года, - рассказывал о вчерашнем «утре России» в Тенишевском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему: «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. Статья «искренняя», но «нельзя простить».
В ряде газет («Речь», «Воля страны» и др.) появились возмущенные статьи (например, «Большевик из «Балаганчика»).
Но если «Интеллигенция и революция» была просто «бомбой», то поэма «Двенадцать» стала целым литературным землетрясением. Вызванное ею озлобление почти беспримерно. Вот один из характерных отзывов:
«За последнее время Блок написал целый ряд стихов в большевистском духе, напоминающих солдатские песни в провинциальных гарнизонах. То, что Блок сочувствует большевизму, - его личное дело... но зачем же писать скверные стихи? Когда любят девушку - ей несут в виде подарка золото (!!) и цветы, и никто не несет кожуру от картофеля».
Так писала газета «Петроградское эхо», и это было действительно отголоском многих суждений о поэме, когда ослепленные политическими предубеждениями люди упорно не желали замечать ее выдающихся достоинств. Злобно отзывался о поэме Иван Бунин. Возмущался ею Вячеслав Иванов.
Другие, ощущая, что перед ними нечто значительное, пытались истолковать ее по-своему. Так, Сергей Булгаков устами одного из персонажей своего философского диалога «На пиру богов» признавал поэму «вещью пронзительной, кажется, единственно значительной из всего, что появлялось в области поэзии за революцию», но тут же начинал доказывать, что Блок обознался и принял за Христа... Антихриста.
Старый друг, Пяст, демонстративно не подал Блоку руки. Георгий Чулков называл поэта «безответственным лириком». И даже Андрей Белый писал Блоку (17 марта 1918 г.) с некоторым испугом и тревогой: «По-моему, Ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни - Тебе не «простят» «никогда»... Кое-чему из твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством твоим... Будь мудр, соединяй с отвагой и осторожность».
«...мне показалось, что Ты «испугался», как одиннадцать лет назад - «Снежной маски» (тоже - январь и снег)», - отвечал Блок.
От этого взлета захватывало дух даже у сочувствующих и рождалась тревога - не лебединая ли это песня?
«Такого в русской литературе еще не было, - писал в марте 1918 года в дневнике писатель Евгений Лундберг и тут же спрашивал: - ...Но что будет он делать после «Двенадцати»?»
Восторженно отнесся к поэме старый приятель Блока - писатель Алексей Михайлович Ремизов.
Блоковские «Двенадцать» пленили его «словесной материей - музыкой уличных слов и выражений».
- Вот она какая, музыка, - поражался он. - Какая Блоку выпала удача: по-другому передать улицу я не представлял возможным! Тут Блок оказался на высоте положения.
И сама улица приняла блоковскую поэму: запестрели на плакатах ее отдельные, близкие к лозунгу строки, закричали с газетных полос, как трубные агитаторы того громкого времени {Богатейший материал, характеризующий отношение современников к «Двенадцати», собран и проанализирован Вл. Орловым в его книге «Поэма Александра Блока «Двенадцать» (страница из истории советской литературы)».}.
Через год после появления поэмы Блок с несколькими друзьями заночевал на квартире у издателя С. М. Алянского, где отмечался выход нового журнала - «Записки мечтателей». Время было тревожное, на город наступал Юденич, и сборище, нарушавшее строгие правила осадного положения, привлекло к себе внимание.
Люди в кожаных куртках и матросы в патронных лентах вошли в комнату, чтобы проверить документы. Но хозяин сказал, что среди «незаконных» ночлежников - Александр Блок.
- Как - Александр Блок? Тот самый? - спросил возглавлявший группу человек, понизив голос. - Этот?
И проверка документов не состоялась, ночные гости потихоньку вышли.
Автором «Двенадцати» вошел Блок в историю новой, революционной России, которой суждено было потом иметь многих талантливых певцов, но которая могла бы повторить, обращаясь к нему, тютчевские слова:
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет.
Блоку суждено было умереть на самой заре будущего, в «непогоду» гражданской войны и разрухи. Полны величавой тоски по жизненной гармонии его предсмертные стихи:
Что за пламенные дали
Открывала нам река!
Но не эти дни мы звали,
А грядущие века.
Пропуская дней гнетущих
Кратковременный обман,
Прозревали дней грядущих
Сине-розовый туман.
(«Пушкинскому Дому», 1921)
Как к дыханию собственного ребенка, прислушивается он к дыханию новорожденной республики.
Блок тревожится за судьбу революции, за то, чтобы в ее священное пламя не подметалось ничего чужеродного. Он боится, что «ребенок-толпа» не сумеет «сохранить от чада и смрада тот костер, в котором она хочет попалить лишь то, что связывает человечеству ноги на его великом пути».
Его беспокоят и те высокомерные, командующие всем без разбора ноты в поведении некоторых руководителей, которые Ленин едко и зло окрестил «комчванством», и претензии отдельных художественных группировок и лиц на роль судей; «...Не надо ничего навязывать от себя, - утверждает в противовес им Блок, - нельзя поучать; нельзя занимать трибуну с чувством превосходства и; высокомерия; должно бережно передать в трудовые руки все без исключения из того, что мы знаем, любим, понимаем. Мы должны больше указывать, чем выбирать. Мы не пастухи, народ - не стадо...» | 
