С удивительной бережностью относится поэт ко всем проявлениям народной жизни, больше ценя подчас «грубоватого» куплетиста, чем отшлифованное, изысканное исполнение прославленного актера.
Вот он в Народном доме, театре Петроградской Коммуны, присматривается и к актерам, и к зрителям, и ко всей атмосфере, сопутствующей зрелищу и вызывающей у многих пренебрежительную усмешку:
«Со всем этим неразрывно слиты многочисленные легализированные и нелегализированные лотки и прилавки, торговля вразнос шоколадом, семечками, брошюрами, почтовой бумагой, визитными карточками. Это - целый мир, совершенно установившийся; все это не кажется мне плохим, потому что тут есть настоящая жизнь.
С этой жизнью необходимо обращаться крайне бережно, вытравить ее можно одним росчерком пера, и вернуть будет уже не так легко. Потому мне представляется, что деятельность по обновлению репертуара таких театров, как Народный дом, должна заключаться в умелом и как бы незаметном вкрапливании в обычный и любимый репертуар того, что желательно носителям идей нового мира».
Это не просто сентиментальность художника, благодарного среде, давшей ему столько живых красок для недавней поэмы (вспомним хотя бы, что Катька «шоколад Миньон жрала»), но и мудрое философское сознанье того, что «спугнуть жизнь ничего не стоит, она улетит безвозвратно, оставив нас над разбитым корытом».
Среди проявлений народной жизни, к которым нужно относиться с крайней осторожностью, важное место занимает, по мнению Блока, и искусство.
О, он нисколько не впадает в панику оттого, что бурная волна событий невзначай сокрушила какую-либо многовековую реликвию!
«Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг, - говорил он в статье «Интеллигенция и революция». - Беречь их для народа надо, но, потеряв их, народ не все потеряет... Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой».
Отдельные, пусть даже самые выдающиеся, произведения могут погибнуть, но память о них все равно останется, останется их образ, останется их пример, образец!
Искры могут погаснуть - костер должен гореть! Блок не боится, что «нежнейший цветок искусства» увянет, переходя из тысячи рук в другие тысячи рук: он верит в их бережность.
Он опасается другого: чтобы какие-либо самозваные пастухи, футуристы или пролеткультовцы, не сочли искусство плохим пастбищем для людского «стада» и не стали чрезмерно усердно «пропалывать» его разнотравье.
Он заботится не о тех, кто прячется в искусство, как в цитадель, чтобы отсидеться в ней от враждебной революционной действительности. О них, при всех формальных совершенствах их стихов, он только жалеет: «Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!»
И недаром он способствует постановке в Большом драматическом театре трагедии итальянца Сема Бенелли «Рваный плащ», где народные певцы восстают против «словесной гимнастики, которой заняты комнатные, прихлопнутые ученой книгой, писатели».
В том, что Блок остановился на этой пьесе, бесспорно, сыграли роль его постоянные столкновения в эти годы с поэтами из «Цеха акмеистов», которые «топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма». Исключением среди них Блок считал Анну Ахматову.
Блок защищал иную свободу, напоминая пушкинские строки:
...Никому
Отчета не давать; себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там...
Вот счастье! Вот права!..
Речь здесь идет о свободе путей художника в познании мира, о свободе его от мелочной опеки. И сама «прихоть» поэта здесь совсем не каприз в обычном смысле слова: это право его на выбор необычных, кажущихся консерваторам еретическими и парадоксальными тем, мотивов, художественных средств.
Подобным последовательным выяснением и отстаиванием специфики искусства вдохновлена и речь, посвященная годовщине смерти Пушкина, - «О назначении поэта» (1921).
И знаменательно, что, когда кто-то из присутствовавших сказал поэту о шаге, который тот сделал после «Двенадцати», явно имея в виду шаг в сторону от «Двенадцати», от приятия революции, Блок холодно ответил:
- Никакого. Я сейчас думаю так же, как думал, когда писал «Двенадцать».
И в другом разговоре повторил:
- «Двенадцать» - какие бы они ни были - это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современностью.
«...Тогда я жил современностью».
А потом пришла огромная усталость от «взлета Эвфо-риона», усугубляемая тысячью тысяч грозных и мелких, но зато будничных, неотступных забот.
Мечта Блока о том, чтобы художник мог бы оставаться самим собою, «не будучи ни чиновником, ни членом коллегии, ни ученым», - это не патетически-жеманный выкрик эстета, выглядывающего из пресловутой «башни из слоновой кости», а горестный возглас человека, чья дневники испещрены записями:
«Тружусь над протоколами секции...
...составляем положение секции театров и зрелищ!
...Большое организационное заседание всех секций... Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель.
...Бюро. Мое заявление... Трехчасовой фонтан моей энергии, кажется, пробил бюрократическую брешь.
...Заседание бюро и членов Репертуарной секции. Несуразное... Вернулся в 7-м часу, изможденный.
...В отдел - огромная повестка организационного заседания.
...Заседание бюро... Опять чепуха.
...Пятичасовое заседание.
...Заседаю, сцепив зубы.
...Ужас! Неужели я не имею простого права писательского? [Записано поверх перечня дел по Театральному отделу].
...От председательствования в двух заседаниях от меня ничего не осталось (выпитость)».
Людей не хватало, а такой авторитетный, вдумчивый и аккуратный работник, как Блок, был и вовсе нарасхват.
Блок - член коллегии учрежденного М. Горьким издательства «Всемирная литература», председатель дирекции Большого драматического театра, член редакционной коллегии при Петроградском отделе театров и зрелищ, член коллегии Литературного отдела Наркомпроса, член совета Дома искусств, председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей...
«День молчания», - отмечает он в записной книжке как праздник.
И каждый из этих титулов приносит часы заседаний, горы рукописей, на которые Блок аккуратно пишет рецензии, хлопоты за людей, книги, пьесы.
«Все время чувствовалось, что у него много сложного дела, надо обо всем помнить, ко всему приготовиться, - рассказывает М. А. Бекетова. - Так как у него все было в величайшем порядке и он никогда не откладывал исполнение того дела, которое было на очереди, то он все делал спокойно и отчетливо, не суетясь...»
«Он делал все «по-настоящему», - писал свидетель его трудов. Блок принес на всех своих постах много пользы. При всей своей скромности он говорит в записной книжке о «груде сделанного» в одном только 1919 году. Даже избалованный и трудный народец актеров испытал на себе его властное воздействие.
«Было впечатление, - вспоминает современник о репетициях в Большом драматическом театре, - темный пустой зал полон для них одним зрителем - Александром Александровичем. Его тихих и медленных слов слушались самые строптивые». |
