- Александр Александрович - это наша совесть, - говорил режиссер театра Лаврентьев.
Мысли, планы, пометки Блока лежат в основе многих литературных и сценических начинаний тех лет. Как строить репертуар - столичный и самодеятельный, как издавать русскую и мировую классику, писать к ней предисловия, как переводить Гейне, как строить работу Союза поэтов...
Все это было нужно, дельно, глубоко. Но за всем этим, как шагреневая кожа, съеживалась, уходила жизнь.
Уносили ее и неимоверные трудности этих лет гражданской войны и разрухи. Многократно накатывались на город страшные союзники наступавшего на Петроград генерала Юденича - голод и холод. Появилось в русском языке новое слово - «паек», и вот, несмотря на все свои посты и титулы, в области «пайколовства» Блок, по воспоминаниям друзей, оказался большим неудачником.
А тут еще - больная мать и тетка, умирающий Франц Феликсович, затруднения с квартирой, которую, по тем временам, «уплотняют"; и снова надо куда-то ходить с письмом от Горького, а потом все-таки переезжать к матери, продавать и рубить на дрова мебель и глядеть в одну из новогодних ночей, как исчезает в огне сломанная конторка, за которой Менделеев создавал свою периодическую систему.
Надо идти в Академию наук, где «выдают» (тоже слово, наполнившееся новым значением!) провизию и где маленький академик Шахматов, автор новой орфографии, безуспешно пытается уложить на салазки сваливающиеся оттуда мерзлые конские головы.
Давно пошла на рынок львиная доля актерского гардероба Любови Дмитриевны, потом коллекция ее шалей, потом - нитка за ниткой - жемчуг, наконец, пошли в ход книги.
Ушла прислуга, и быт обрушивается на Блоков всей своей тяжестью. С платьями и драгоценностями Любовь Дмитриевна рассталась легко («первая рюмка - колом, вторая - соколом!») и к хождениям за пайками привыкла, но на чем-то же может лопнуть человеческое терпение!
И эту роковую роль сыграли... пайковые селедки, ржавые, тошнотворно скользкие, вонючие. После них трудно было отмыть руки, это мешало ей на сцене, и, потроша рыбу, она плакала. И это повторялось изо дня в день, потому что селедка была основным блюдом. Хорошо еще, что она была...
...Хоть во сне твою прежнюю, милую руку
Прижимая к губам, -
как назло, приходили в голову строки.
Пришел час, в конце января 1920 года, когда Блоку пришлось закрыть глаза бедному Францику, отчим виновато съежился в гробу, словно просил извинения за то, что причинил столько хлопот своей болезнью, смертью, похоронами.
И все это, и участившиеся ссоры матери и жены, изнуренных новыми, непривычными условиями, и собственную надорванность Блок прятал от окружающих за своей неизменной пунктуальностью, аккуратностью, ровностью.
Уехать за границу для леченья? Нет, это слишком похоже на замаскированное бегство, на эмиграцию. Не он ли сам говорил актерам Большого драматического театра:
«Никуда не прятаться от жизни, не ждать никаких личных облегчений, а смотреть в глаза происходящему как можно пристальнее и напряженнее - в этом залог успеха всякой работы и нашей работы в частности».
И Блок повторял строки Ахматовой:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда...
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
- Ахматова права, - говорил он знакомым. - Это недостойная речь. Убежать от русской революции - позор.
Но многое из совершающегося вокруг ему непонятно и чуждо. Порой это касается его личных, неудачно сложившихся взаимоотношений с «двумя дамами», имевшими тогда отношение к искусству в Москве и Петрограде, - М. Ф. Андреевой и О. Д. Каменевой,
Мария Федоровна Андреева, «человек в высокой степени властный, желающий подчинить себе всех и каждого» (по характеристике Луначарского), сначала приложила немало усилий, чтобы склонить Блока к участию в работе Ёолыпого драматического театра. Однако многое в личности и творчестве Блока ей было глубоко чуждо (характерно, что, по ее мнению, «Роза и Крест» - «просто плохая пьеса, написанная плохим стихом, плохим языком, искусственная и фальшивая»), и постепенно между ними начались столкновения.
В свою очередь, и Каменева с мужем не прочь были поучать Блока... в искусстве. В разговоре с поэтом Каменев, по свидетельству С. М. Алянского, осудил «Двенадцать». «По его словам, автор не понял революции, уводит ее за Христом, следовательно, за религией...» О. Д. Каменева и М. Ф. Андреева довольно бесцеремонно препятствовали публикации в театральных изданиях не понравившихся им статей поэта.
Но горше этих частных расхождений для Блока было то, что он стал утрачивать понимание целого ряда происходящих Кругом событий.
Когда-то, еще летом 1918 года, он записал в дневник после посещения петроградских окрестностей:
«Море так вздулось, что напоминает своих старших сестер. Оно прибивает к берегу разные вещи - скучные, когда рассмотришь их, грозные издали».
Выть может, теперь он похоже думал о «старшей сестре» моря - революции. «Прибиваемые» ею к берегу будней «вещи» часто представали в ежедневном освещении иными, чем казались издали. Он подозрительно относился к воскрешению некоторых институтов государственности, которые казались ему изжитыми, например армии. Примечательно, что, рецензируя одну пьесу, Блок писал по поводу судьбы ее героя, прообразом которого послужил «звездный мальчик» Оскара Уайльда:
«Я в таких случаях всегда думаю с грустью, что не стоило рождаться от звезды, падать с неба с янтарным ожерельем на шее и являть черты богоборчества в ранней юности для того, чтобы встать во главе какого-то военного отряда, благополучно жениться и вообще опять начинай путать всю канитель «старого мира» с начала».
Блок никогда не был силен в политике, но порой только диву даешься, как тонко и чутко улавливает он ее важные узды.
«Во всяком движении бывает минута замедления, - говорит он актерам 13 февраля 1920 года, - как бы минута раздумья, усталости, оставленности духом музыки. В революции, где действуют нечеловеческие силы, это - особенная минута. Разрушение еще не закончилось, но оно уже убывает. Строительство еще не началось. Музыки старой - уже нет, новой - еще нет».
Здесь в причудливой форме отмечен тот важный рубеж, к которому подходила страна и который впоследствии нашел свое выражение в провозглашении новой экономической политики.
Любопытно, что раннею весною 1921 года Блок, по воспоминаниям Зоргенфрея, выказывал признаки возвращения к активной поэтической деятельности.
Но его уже сторожила болезнь.
Когда после введения новой экономической политики снова появились частные магазины, кафе и рестораны, Блок однажды вернулся домой, крайне потрясенный сущим пустяком (с обычной точки зрения):
- Когда шел сейчас, на улицах из всех щелей, из подворотен, подъездов, магазинов - отовсюду выползали звуки омерзительной пошлости, какие-то отвратительные фокстроты и доморощенная цыганщина. Я думал, что эти звуки давно и навсегда ушли из нашей жизни, - они еще живы... Мама, неужели все это возвращается? Это страшно!..
Словно перед ним предстало видение прежнего «мирного» житья, по которому тогда многие вздыхали, - «испытанные остряки», и «лакеи сонные у столиков», «и прочая, и прочая», длинное, тоскливое и ненужное, как титул былых российских монархов.
«Возможно, именно этот вечер и был началом его болезни», - писал впоследствии свидетель этой сцены С. М. Алянский. |
