Случайное совпадение? Может быть, и нет, если вспомнить, что уже в конце июня 1903 года у Блока возникает замысел стихотворения «Поэты», завершенного много позднее. В первоначальном наброске говорится:
И все уставали от вечных надежд
На чей-то взывающий голос.
Боролись, кричали, громили невежд...
А в поле был ветер, цвел колос.
...Так жили поэты - и прокляли день,
Когда размечтались о чуде.
А рядом был шорох больших деревень
И жили спокойные люди.
«Спокойные» - не значит счастливые. И рядом с образом Прекрасной Дамы, Лучезарной Подруги возникает - еще смутное - несчастное, измученное лицо матери-самоубийцы («Встала в сиянья...»).
В первом издании «Стихов о Прекрасной Даме» заключительный раздел книги назывался «Ущерб».
Образ Прекрасной Дамы меркнет, как месяц на ущербе. «Потемнели, поблекли залы» воздвигнутого для нее в стихах дворца; все начинает напоминать гаснущее марево или театральную декорацию, готовую вот-вот взвиться вверх, исчезнуть. Меняется освещение, кончается ночная сказка, наступают «неверные дневные тени».
По городу бегал черный человек,
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком карабкался на лестницу.
Там, где были тихие, мягкие тени -
Желтые полоски вечерних фонарей, -
Утренние сумерки легли на ступени,
Забрались в занавески, в щели дверей...
(«По городу бегал черный человек...»)
Видя этот «бледный город», черный человечек плачет, но продолжает гасить огни. Иногда его плач переходит в насмешку над недавним обманом, маскарадом явлений. Терпеливое ожиданье Прекрасной Дамы «в мерцанье красных лампад», вера в то, что она откроется, просияв сквозь каменные «ризы» церковных стен, все чаще разрешается трагической иронией, горьким смехом над обманутой надеждой. «Разноцветные перья», на которых собирался взлететь поэт, превращаются в «пестрые лоскутья» шутовского балагана.
Хохот арлекина переходит в печальное прощание с мечтой:
Спи ты, нежная спутница дней,
Залитых небывалым лучом.
Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
(«Вот он - ряд гробовых ступеней...»)
«...И мне, и Бугаеву кажется, - пишет Блоку С. Соловьев 1 сентября 1903 года, - что в твоей поэзии заметен некоторый поворот, за самое последнее время. Я бы мог назвать этот поворот «отрешением» от прерафаэлитизма».
Через несколько месяцев Блок подтверждает это в письме от 20 декабря 1903 года и объясняет С. Соловьеву, что прерафаэлитство «не к лицу нашему времени»: «Лицо искажено судорогой, приходит постоянное желание разглаживать его морщины, но они непременно опять соберутся».
В конце 1903 года Андрей Белый писал Блоку, что «поток общеофициального декадентизма, - своего рода форма, в которой соединены люди диаметрально противоположные (быть может, в будущем враждебные друг другу)».
«А как Вы думаете? Не мы ли с Вами - люди, в будущем враждебные друг другу, о которых Вы говорите?» - отвечает на это Блок 12 декабря.
Кажется, ничто не предвещает такого хода событий. Напротив, во время приезда в Москву в январе 1904 года Блоки знакомятся с Белым, проводят с ним почти все время и сближаются вроде еще теснее с ним и Сергеем Соловьевым.
«Андрей Белый неподражаем (!)...
Запираемся вчетвером (Бугаев, Сережа, мы). Пьем церковное вино, чокаемся. Знаменательный разговор - тяжеловажный и прекрасный...» - в таком тоне писал Блок матери из Москвы 14-15 января 1904 года.
Соловьев и Бугаев водили гостей в редакции, на религиозные собрания и литературные вечера, сами собирали к себе почитателей стихов Блока, которые в основном принадлежали к литературному кружку символистского журнала «Весы», возглавляемого Брюсовым, и альманаха «Гриф».
«...Поехали в Москву, где вполне расцвели», - пишет Блок знакомому.
Ему нравилась Москва, Новодевичий монастырь с розовой, тянущейся к небу колокольней, с «гулом железного пути» - Окружной дороги, - подчеркивающим тишину возле могил Соловьевых с пушистым снегом.
Соловьев и Блоки бродят по полю, у Воробьевых гор.
Не вспоминается ли им происшедший здесь почти сто лет назад и ставший хрестоматийно известным эпизод - двое мальчиков, бросающихся в объятья друг к другу с жаркими словами клятвы в дружбе на всю жизнь ради одной великой цели?
Ведь и у них тоже - великие цели!
У юного Сергея Соловьева по воспоминаниям Белого, «было настолько готовое и ясное представление в то время, что он мог вообразить себе будущее устройство России, - ряд общин, соответствовавших бывшим княжествам, с внутренними советами, посвященными в Тайны Ее, которой земное отражение (или женский Папа) являлось бы центральной фигурой этого теократического устройства».
О некой грядущей таинственной гармонизации человеческих отношений мечтал и Андрей Белый. Быть может, надо самим пойти ей навстречу всем вместе, куда-нибудь в леса, на берега Светлояр-озера, где на дне, но преданию, находится Китеж? Не возникнет ли она там внезапно и чудесно, как этот таинственный город, говорят, является горячо верующим в него?
Молча слушает это Блок. И друзья его считают, что молчание - знак согласия. Лишь много-много лет спустя, над свежей могилой Блока, Андрей Белый с горечью поймет: «...Как я был эгоистичен в то время: я видел лишь свои идеалы, чувствовал лишь свою боль. А[лександра] А[лександровича] я любил, но из своего мира мыслей. Я видел его в «моем» и не видел его в «его» собственном мире, где были свои боли, свои тяготы и, быть может, гораздо более глубокие сомнения». |