В январе 1904 года началась русско-японская война. Поначалу мало кто предвидел ее исход и значение для будущей русской истории. Всякие сомнения в победе решительно пресекались не только в правительственной прессе, но даже и в таких журналах, как «Новый путь».
«Нужна большая историческая забывчивость, - говорилось в февральском номере, - и долгое пренебрежение ко всему выходящему за круг традиционных «внутренних задач», чтобы ставить еще иногда слышный, наивный вопрос: не ждет ли нас теперь «второй Севастополь»? Всего вернее будет ответить на него: «да, если угодно, нас ждет Севастополь, но именно второй, т. е. как и следует «второму», - обратный Севастополь».
«Надо бросить на произвол судьбы Артур (Порт-Артур. - А. Т.) и Владивосток - пусть берут их японцы, - строит планы кампании воинственно настроенный Брюсов. - А мы взамен возьмем Токио, Хакодате, Иокогаму! ...Россия должна владычествовать на Дальнем Востоке. Великий океан - наше озеро...» vБлизкий знакомый Блока и по университету и по кругу «Нового пути», поэт Леонид Семенов возглавляет верноподданническую манифестацию к Зимнему дворцу.
Сначала и Блок подпадает под влияние ура-патриотических настроений.
30 января он заносит в записную книжку: «Хорошая законная сходка», явно противопоставляя ее иным, «незаконным», в которых участвуют студенты, «брюхатые» от либерализма», как насмешливо аттестует их Блок в одном из писем к отцу.
«А как хороша война, сколько она разбудила!» - восклицает он в письме к приятелю, А. В. Гиппиусу.
Сколько и скольких она и впрямь разбудила, эта жестокая война!
Вскоре ряд крупных поражений отрезвляет журнальных вояк, а кое-кто начинает сравнивать современные события с Крымской войной 1854-1856 годов, приведшей к крестьянской реформе.
Так, отец Л. Д. Блок, Д. И. Менделеев, пишет:
«Каждый русский, начиная от царя, судя по его манифестам, знает, что у нас еще многое не в должном порядке, что во многих наших внутренних делах настоятельно нужны прогрессивные, т. е. улучшающие, реформы; но большинство верит, что они придут ныне - лишь медленно, что они могут прийти в свое время и сразу или быстро, и что такое время у нас чаще всего тесно связано с нашими войнами...
Эти последние (реформы), по русскому упованию, неизбежно последуют с концом современной японской войны, потому что она, надеюсь, открыла всем глаза».
Огромное впечатление на Блока произвела трагическая гибель броненосца «Петропавловск». Он стал задумываться над соотношением подобной реальности и мечтаний, которыми упивались близкие ему люди.
«...Я вижу, - писал он Белому 7 апреля 1904 года, - как с одного конца ныряет и расползается муравейник... расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной... а с другой - нашей воли, свободы, просторов. И так везде - расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только заглажу ее».
У него возникают стихи, где городской пейзаж окрашивается в тревожные, красные тона:
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит.
...Карлик прыгнул в лужицу красным комочком...
Красное солнце село за строенье.
(«Обман»)
«Чувствую я, что Ты находишься на каком-то «междудорожьи»... - пишет Блоку, прочитав эти стихи, Белый (в конце марта 1904 г.). - Лик безумия сходит в мир, и все мы стоим перед страшной опасностью».
Блоки едут в Шахматове, - это их первое лето вдвоем. Но как стрелка барометра ползет к отметке «буря», движется по бумаге перо поэта:
Город в красные пределы
Мертвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
...Красный дворник плещет ведра
С пьяно-алою водой,
Пляшут огненные бедра
Проститутки площадной,
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
(«Город в красные пределы...»)
«Мы - в бунте, мы много пачкались в крови, - пишет Блок Е. Иванову 28 июня 1904 года, посылая стихи «Город в красные пределы...». - Я испачкан кровью».
Евгений Иванов, новый знакомый поэта, справедливо усматривал уже в красном карлике, в бегущих по городу красных струйках связь с кровью, проливавшейся на Дальнем Востоке.
И колокол не только становится окровавленным, но и приобретает какие-то грубоватые ухватки, в нем проступает яростное выраженье («кажет... окровавленный язык»), он вот-вот, мнится, разразится гневным криком набатным звоном.
В письмах Блока этого лета звучит отчаянный голос бунта против «всего, чему поклонялся».
Христос? «Я Его не знаю и не знал никогда».
Теории Владимира Соловьева? «...Я в этом месяце силился одолеть «Оправдание добра» Вл. Соловьева и не нашел там ничего, кроме некоторых остроумных формул средней глубины и непостижимой скуки. Хочется все делать напротив, назло».
Лучшие друзья - Сергей Соловьев и Андрей Белый - «страшные и знающие», как считает застенчивый Евгений Иванов? «Да ведь я не знаю, «знают» ли они, особенно Белый».
Через три дня после этого письма, 18 июня 1904 года, пишется стихотворение «Вот он - ряд гробовых ступеней...» - прощание с Прекрасной Дамой:
Я отпраздновал светлую смерть,
Прикоснувшись к руке восковой...
Жизнь - великая мастерица на головоломные положения: вскоре в Шахматове приехали А. Белый, С. Соловьев и А. Петровский.
Гости умилялись радушию хозяев, шахматовской природе, входили в мир Прекрасной Дамы... которая уже «покоилась в белом гробу». Сергей Соловьев продолжал говорить о будущем в духе философии дяди и шутливо изображать, как в XXII веке некий ученый француз Лапан станет писать сочинения о секте «блоковцев», гадая, существовала ли в действительности Любовь Дмитриевна или это был всего лишь символ.
...Мы видели «Арлекинаду», самих себя», - писал впоследствии Белый. Ведь действительно «блоковцы», по свидетельству М. А. Бекетовой, «положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически». | 
[1]