Андрей Белый, некогда иронизировавший по поводу женитьбы Блока, теперь почти неприкрыто отождествлял Любовь Дмитриевну с... Вечной Женственностью:
«Вот она сидит с милой и ясной улыбкой, как будто в ней и нет ничего таинственного, как будто не ее касаются великие прозрения поэтов и мистиков, - писал он в статье «Апокалипсис в русской поэзии». - Но в минуту тайной опасности, когда душу обуревает безумие хаоса и так страшно «средь неведомых равнин», ее улыбка прогоняет вьюжные тучи... И вновь она уходит, тихая, строгая, в «дальние комнаты». И сердце просит возвращений.
Она явилась перед Соловьевым в пустынях Египта. У Блока она уже появляется среди нас, не узнанная миром, узнанная немногими».
Еще весной Белый и Соловьев снялись у стола, где стояли, будто икона, портреты Л. Д. Блок и Вл. Соловьева, а по возвращении в Москву из Шахматова жгли ладан перед изображением мадонны.
Блок же тяжело реагировал на свое мнимое единство с ними и пытался прорвать завесу истерически-восторженной дружбы, которая воцарилась между ним и Белым. По воспоминаниям последнего, он «стал говорить о себе, о своих свойствах, о своей «немистичности», о том, какую роль в человеке играет косное, родовое, наследственное, как он чувствует в себе» эти родовые именно силы, и о том, что он «темный»... сказал, что он вообще не видит в будущем для себя света».
Строго говоря, для Белого этот разговор не мог быть столь неожиданным, как он это изображает.
«...Кругом гам, шум, трескотня, лучшие гаснут или тлеют, по многим квартирам прошла тень дряхлости, погас огонек, бежавший по шнурку, готовый, казалось, зажечь тысячи свечей. И темно», - писал ему Блок еще 7 апреля 1904 года.
И признавался Е. П. Иванову: «Примелькались белые процессии, и я почти не снимаю шапки».
Визит молодых московских мистиков в Шахматово, при всем том, что многое в нем скрашивалось шутливыми выходками Сергея Соловьева, все же был из числа «белых процессий»...
Переписка друзей принимает странный характер: один из них как будто не слышит другого.
«Никогда не забуду дней, проведенных в Шахматове, где зазвучал мне благовест Вечного Покоя...» - пишет Белый Блоку.
«Я ничего не могу сказать о настоящем, - мрачно твердит в ответ Блок. - Ничего не было чернее его.
...Знаешь, я, может быть, не приеду к Тебе... что-то тяжкое, хмурое, смрадное идет от меня, и я боюсь развозить эту атмосферу, пусть сама претворяется. Ты мог заметить это в Шахматове...»
Мог, но не замечал нарочно, в чем и сознался после смерти Блока:
«Мы его стилизовали в его, уже безвозвратно уходящем мире, эгоистически, для себя, ибо нам... нужно было иметь «знамя зари» - и им был для нас А[лександр] А[лександрович]».
Не один Белый пытался «стилизовать» Блока.
В конце октября 1904 года в московском издательстве «Гриф» вышла первая книга Блока «Стихи о Прекрасной Даме».
Одна из рецензий на нее была написана Зинаидой Гиппиус (под псевдонимом «X») и опубликована в журнале «Новый путь» (№ 12).
З. Гиппиус не столько ратовала в защиту молодого поэта, о котором она говорит довольно холодным тоном, подробно исчисляя все его упущения (с ее точки зрения), сколько выдвигала книгу Блока в противовес современной «суете», когда «литература скромно отступила перед политикой, метафизика (то есть философия. - А. Т.) закрыла лицо перед жизнью».
Д. Мережковский и З. Гиппиус не остались полностью в стороне от нарастающего волнения в обществе, но социально-политические задачи казались им несравненно менее значительными, чем проповедуемая ими «революция духа».
Высказывает подобную мысль З. Гиппиус и в рецензии на книгу Блока:
«В такие напряженные дни, когда особенно близка опасность для каждого незаметно принять первое и необходимое - за последнее, - окончательное и единственное (именно потому, что оно первое и необходимое, хотя только первое и необходимое) - в такие дни живительно увидать нежную книжку молодых стихов. Такова книжка А. Блока «Стихи о Прекрасной Даме».
Книжка эта родилась точно вне временности, - вне современности, во всяком случае».
Этой нотой и начинается и кончается рецензия. Книжка Блока для Гиппиус - всего лишь счастливый случай высказать свое общественно-политическое credo {Символ веры, убеждение (латин.).}, она - всего лишь ее «современное» знамя. Характерно, что композитор С. В. Панченко, близкий знакомый семьи Бекетовых, объяснял похвалы Мережковских книге необходимостью «поддержать своего».
То, что «рожденная вне временности» книга Блока становится орудием в руках определенной литературной партии, уловил Валерий Брюсов. После статьи Андрея Белого «Апокалипсис в русской поэзии» он печатает в «Весах» (№ 5 за 1905 г.) открытое письмо ее автору - «В защиту от одной похвалы»:
«Ты расцениваешь поэтов по тому, как они относятся к «Жене, облеченной в Солнце», - пишет Брюсов. - Критика 60-х годов оценивала поэтов по их отношению к прогрессивным идеям своего времени... Право, разница небольшая. Оба метода подают друг другу руки».
В письме Брюсова есть, правда, и личная нотка: он не только защищает «обиженного» Белым Бальмонта - он несколько уязвлен тем, что новичок Блок поставлен автором статьи рядом с ним самим, чья слава в этот момент является особенно шумной.
Он лично отводит певцу Прекрасной Дамы место более скромнее.
Блок, по его мнению, «принадлежит к числу тех художников, которые как-то сразу обретают себя, с первых же произведений обличают все, что могут дать, чего могут достигнуть. Блок, бесспорно, маленький mattre {Учитель, наставник (франц.).} в нашей поэзии: он создал свою манеру письма, у которой нашлись даже свои подражатели... Как Шарль Герен, как наш Борисов-Мусатов, Блок специализировался на том роде, который доставил ему успех в узком кругу почитателей поэзии, - списывает сам у себя, повторяет раз удавшиеся Приемы, раз найденные образы. Хотелось бы ошибиться, хотелось бы верить, что Блоку; перед которым вся деятельность все-таки впереди, еще суждены новые откровения, новые пути» («Весы», 1905, № 3).
В связи со всеми этими отзывами любопытно замечание Блока, правда формально адресованное «вольнопрактикующей критике»:
«Критика... наклеивает на художника ярлычок: «символист», - пишет он в статье «Краски и слова» (1905), - критика охаживает художника со всех сторон и обдергивает на нем платье, а иногда она занимается делом совсем уж некультурным, извинимым разве во времена глубокой древности: если платье не лезет на художника, она обрубает ему ноги, руки, или - что уж вовсе неприлично - голову».
Действительно, «ноги» и «руки» поэта все больше вылезают из рукавов символистского «фрака».
Все в нем протестует против религиозных схем, в которые втискивается жизнь «по Мережковскому», «по Соловьеву», «по Розанову».
Быть может, он-не без сочувствия читал строки, обращенные на страницах «Нового пути» к Мережковскому «художником А. Б.» (Александром Бенуа):
«Вы много говорите о «плоти», отлично понимаете ее отвлеченную сущность, но, безусловно, не чувствуете ее конкретно. Отсюда и ваше отношение к жизни и к искусству... Для нас мир, несмотря на торжествующий американизм, на всю современную жестокость и пошлость, на все подлое искажение земли, - для нас мир все еще полон прелести, а главное - обещаний. Не все еще - полотно железной дороги, не все - мостовая: кое-где еще растет зеленая травка, сияют и пахнут цветы...»
Блок инстинктивно стремится прикоснуться к родной земле, ее природе, набраться от нее живительных сил.
Он как будто заново присматривается к знакомым окрестностям Шахматова. «Здесь никто не щадит красок. Деревья и кусты, небо, земля, глина, серые стены изб и оранжевые клювы гусей», - пишет он Андрею Белому. |
