В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война...
(Некрасов)Блок молчит и, сидя у Евгения Иванова, стреляет и стреляет из игрушечной пушечки.
Так из Петропавловской крепости подают весть о близящемся наводнении.
«Подъем воды народной не убывает», - записывал Евгений Иванов 10 января 1905 года; позже ему казалось, что «вода сбыла и молча отпрянула», но так ли это на самом деле?
«В Пб [Петербурге] слухи о каких-то демонстрациях крестьян против помещиков, - пишет мать Блока Белому 27 февраля 1905 года. - Говорили о том, что, м[ожет] б<ыть>, не удастся в нынешнем году жить в Шахматове».
А тут еще весть о цусимской катастрофе, услышанная на улице от матроса фраза:
- Терпелив русский народ. Если только и этим не возмутится, так, значит, совсем оскотинился он.
В Шахматове все же поехали.
«...Я болтаюсь, колеблемый ветром и несозревшими идеями, по лесам с двумя краббами (таксами)», - шутливо сообщает Блок в письме Е. Иванову.
Кажется, что слышно, как гудят в деревьях весенние соки. Все неслыханно быстро зацветает, и вот уже гнет ветки сирень - тяжелая, фиолетовая, врубелев-ская.
И даже она кажется сейчас переливающейся через забор волной подступающего к усадьбе моря.
«Тишина в моей ласковой клетке», - говорится в одном из черновиков Блока, из которого выросло стихотворение «Старость мертвая бродит вокруг...». Так, еще еле звучно, появляется тема будущего «Соловьиного сада».
Что за стены обстали мой двор,
Что за ветки закрыли крылечко.
(Черновик «Старости...»)
Еще недавно Блок с женой старательно устраивали свое летнее «гнездо».
«Блоки поселились в отдельном флигеле. От двора он отделялся забором, за которым подымались кусты сирени, белых жасминов, шиповника и ярких прованских роз, - пишет М. А. Бекетова. - Целый день дети бегали из флигеля в дом и обратно, точно птицы, таскающие соломинки для гнезда. (За ними по пятам трусили две таксы: мой Пик и сестрин Крабб)».
Как мечтал Блок перед свадьбой в письмах к невесте из немецкого городка:
«...Если бы мы были здесь с Тобой вдвоем... было бы хорошо. Можно бы было почти никого не видеть... Несмотря на однообразие, было бы то преимущество, что мы бы были совсем вдвоем».
Кажется, все свершилось: «Теперь - одни, одни, одни, почаще, побольше, подольше...»
Все вокруг любуются красивой парой.
«Царевич с Царевной» - вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне», - описывает Андрей Белый свое первое посещение Шахматова.
«Как прекрасен Саша... Рубаха, как у царевича Гвидона, вышита лебедями... Бабы жали и, увидя Любу в сарафане и Сашу в рубахе, кудрявого, бросили жать и все смотрели на них... они на холме двое как сказка», - записал в дневник Е. Иванов.
Почему же в черновиках стихотворения «Старость мертвая бродит вокруг...» возникают странные строки:
Я прокрался тихонько, как вор,
И пилю золотую дощечку.
(Курсив мой. - А. Т.)
И что это, собственно, за «старость мертвая», которая бродит вокруг дома-гнезда, созданного «как стихи», по выражению Е. Иванова? «Старый парк дедов», о котором говорится в одновременно написанном стихотворении «В туманах, над сверканьем рос...»? Но ведь Блок так любил и любит его!.. Или... или все, что еще так
недавно было безоговорочно дорогим, внезапно увидено каким-то иным взглядом, открывшим нечто горькое в этом романтическом уединенье?
М. А. Бекетова засвидетельствовала скромный факт, стоящий в ряду деловых хлопот молодого хозяина Шахматова («выпилил слуховое окно»), хлопот, которые позволили Белому сравнить Блока с «тульским помещиком Шеншиным, свои стихотворения о розах и астрах подписывавшим «А. А. Фет».
Сам поэт пережил этот факт по-своему:
Старость мертвая бродит вокруг,
В зеленях утонула дорожка.
Я пилю наверху полукруг -
Я пилю слуховое окошко.
Чую дали - и капли смолы
Проступают в сосновые жилки.
Прорываются визги пилы,
И летят золотые опилки.
Вот последний свистящий раскол -
И дощечка летит в неизвестность...
В остром запахе тающих смол
Подо мной распахнулась окрестность...
Это прекрасно уже по острейшему ощущению конкретного переживания, но «дали», «распахнувшаяся окрестность» волнуют не столько открывшимся «красивым видом», сколько ощущением внезапно возникшего, прежде невиданного, волнующего простора. В соседнем, по времени написания, стихотворении «Моей матери» мы снова видим «лик» поэта «в круге окна слухового"; поэт прислушивается к «флюгарке на крыше», которая «сладко поет о грядущем».
В очерке «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» Блок писал об опустевшем средневековом замке, где «песенка жизни спета».
Немного начинает походить на такой замок и жизнь любимой, «благоуханной» шахматовской усадьбы. Призрак «старости мертвой» забродил вокруг, обнаружился в речах приезжавших сюда Андрея Белого и Сергея Соловьева, чьи неустанно повторяемые слова «София, Мария, влюбленность» внезапно напомнили поэту «невидимые рясы, грязные и заплеванные, поповские сапоги и водку».
Счастливого уединенья не вышло, да и выйти не могло. И не только потому, что семейная жизнь Блоков быстро не заладилась, что «поповские сапоги» московских мистиков в нее вторглись и наследили там, что истерично клявшийся Блоку в вечной дружбе Андрей Белый в этот приезд, в июне 1905 года, передал Любови Дмитриевне записку с любовным признанием.
«...Мы были бы совсем вдвоем, - мечтал Блок в Бад-Наугейме. - Не было бы даже третьей - России». | 
