К концу года Блок как-то устал от пестроты событий.
Характерно его письмо к отцу 30 декабря 1905 года:
«Отношение мое к «освободительному движению» выражалось, увы, почти исключительно в либеральных разговорах и одно время даже в сочувствии социал-демократам {«Какой-то ты? Я - «СОЦИАЛЬ-ДЕМОКРАТ», - писал он действительно 9 ноября 1905 года знакомому А. В. Гиппиусу, с которым давно не виделся.}. Теперь отхожу все больше, впитав в себя все, что могу (из «общественности»), отбросив то, чего душа не принимает. А не принимает она почти ничего такого, - так пусть уж займет свое место, то, к которому стремится. Никогда я не стану ни революционером, ни «строителем жизни», и не потому, чтобы не видел в том или другом смысла, а просто по природе, качеству и теме душевных переживаний».
И в его собственном письме едва ли случайно взяты в кавычки «освободительное движение», «общественность», «строитель жизни», равно как и слово «социаль-демократ» в письме к А. В. Гиппиусу.
В этом нет иронии, но названные понятия для Блока еще непривычны, новы, в какой-то мере экзотичны.
В тоне письма нет того высокомерного пренебрежения к политической «суете», к «общественности», которым дышат свидетельства некоторых современников, уже возжаждавших «умиротворения».
Критик Нувель брезгливо говорил, что «общественность, как дурной запах, проникает всюду». М. Кузмин уже 21 октября 1905 года сделал в дневнике запись:
«О противный, трижды противный, суетящийся, политический и без красоты политической дождливый город, ты хорош был бы только заброшенным, чтобы в казармах обедали солдаты и няньки с детьми в капорах уныло бродили по пустынным и прямым аллеям Летнего сада».
Блоковское письмо написано уже в тяжелой тишине, наступившей после подавления декабрьского восстания в Москве.
«...В общем вдруг сознание, что революция впустую фукнула», - занес в дневник при вести о московских событиях Е. П. Иванов.
Совестливый друг Блока давно корил себя как «тепленького буржуя, ищущего полакомиться свободами за чужой счет».
Теперь он чувствует себя кораблем с опущенным флагом. Но ни он, ни Блок еще не представляют себе всех последствий поражения революции. Правда, на палитре поэта появляются трагические врубелевские краски:
Небо - в зареве лиловом,
Свет лиловый на снегах,
Словно мы - в пространстве новом,
Словно - в новых временах.
(«Милый брат! Завечерело...»)
Но в самом этом стихотворении еще живет идиллическое представление о дружбе «братьев» (то есть самого Блока и Белого) с «сестрой» (Л. Д. Блок), впрочем, несколько похожее на те натужные взаимные признания, какими обмениваются поэты в письмах.
Когда-то, после гибели революции 1848 года, Н. А. Герцен написала: «Общее, как воздух, обхватывает тебя, а этот воздух наполнен только предсмертным заразительным дыханием».
Блок не был в Москве. Ни среди тех, которые под конец так привыкли к орудийной канонаде на Пресне, что во время игры в карты машинально отмечали мелком число выстрелов: 101, 102... 201, 202. Ни среди тех, кто писал об этом с болью и гневом, как В. А. Серов: «Войска оказались в деле подавления вполне на высоте своей задачи и стреляли из орудий по толпе и домам во все и вся гранатами, шрапнелью, пулеметами... затем доблестные расстрелы, теперь обыски и тюрьмы для выясненья зачинщиков и т. д. и т. д. все как следует».
Блоковский дом не разгромлен снарядом, не перевернут вверх дном обыском. По-прежнему чисто и прибрано в его комнате, аккуратно выглядит письменный стол, на книжной полке - непременный гиацинт.
Никакого «художественного беспорядка», богемности. Скорее кабинет ученого, келья монаха.
«У Блоков особенная тишина, мир», - пишет часто посещавшая их в начале 1906 года Татьяна Гиппиус Андрею Белому.
И в том же письме:
«В Петербурге тишина, точно никогда революции и не было, впечатление такое».
Соседство этих двух сообщений в письме выглядит чистой случайностью. Но так ли это?
«Двери домов раскрыты. Вихрь. Куда несет?» - записал Блок еще летом 1905 года в план одной из своих статей.
В январе 1906 года он среди всякого рода замыслов числит за собой «долг»: «Окончить четырехглавую статью».
По-видимому, речь идет о «Безвременье», завершенном лишь в 1906 году. Но не раньше ли написаны трагические ее строки:
«Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов, потухших окон. Мне часто кажется, что наше общее поприще - давно знакомый мне пустой рынок на петербургской площади, где особенно хищно воет вьюга вокруг запертых на ночь ставен. Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдье...»
Откуда это виденье? Ведь в самой семье Блоков на вид все так мирно!
«К Блокам я хожу почти через день, его рисую... - пишет Т. Н. Гиппиус. - Л[юбовь] Д[митриевна] сидит и вышивает. Мы разговариваем. Будто и о пустяках».
Блок читает новый сборник Брюсова «Венок» и, как часто бывает, вычитывает в нем свое:
«Вот и вступили мы в царство веселья: в царство безумного хохота, неудержимого; в царство балагана, за ширму паяца, нечаянно встряхнувшего невесту за шиворот в минуту первого любовного объяснения. Он встряхнул и бросил ее, так что она шлепнулась об пол, и вот, склонившись над павшей невестой, с удивлением услыхал картонный звук: темечко-то у невесты было картонное! Разливается по полу пятнышко клюквенного сока».
Разве это - о Брюсове? Это ж о себе, обдумывающем в это время пьесу «Балаганчик»!
Еще в июле 1905 года Блок написал стихотворение под тем же заглавием:
Вот открыт балаганчик
Для веселых и славных детей,
Смотрят девочка и мальчик
На дам, королей и чертей.
И звучит эта адская музыка,
Завывает унылый смычок.
Страшный черт ухватил карапузика,
И стекает клюквенный сок.
Мальчик и девочка спорят о том, что будет дальше, спасенье или гибель грозит «герою».
Вдруг паяц перегнулся за рампу
И кричит: «Помогите!
Истекаю я клюквенным соком!
Забинтован тряпицей!
На голове моей - картонный шлем!
А в руке - деревянный меч!»
Заплакали девочка и мальчик,
И закрылся веселый балаганчик. | 
[1]