Сблизившийся в это время с Блоком литератор Георгий Чулков носился с мыслью создать театр нового типа и уговаривал поэта написать пьесу на основе стихотворения «Балаганчик».
В цитированном отрывке из рецензии на брюсовский «Венок» сквозят размышления Блока над будущей пьесой.
«Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, так что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные», - писал Блок позднее В. Брюсову, подводя некоторые итоги своей бурной драматической деятельности в 1906 году.
«Балаганчик» - пестрый калейдоскоп из подобных осколков, трагически спаянных «кровью... растерзанной мечты» поэта, его разочарованием в недавно еще близком и дорогом, его горькими прозрениями и невеселым смехом.
Есть в самом авторе «Балаганчика» нечто от нарисованной в рецензии на брюсовокий сборник фигуры «всесветного скептика, поразмыслившего в одиночестве, узнавшего цену всем надрывам и падениям, свободно разъезжающего в колесном кресле вдоль книжных шкафов: «Вот Глинка - божия коровка...»
Последняя фраза - одна из возможных расшифровок намеков известного пушкинского стихотворения:
Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот ** - божия коровка,
Вот *** - злой паук...
Лукавое пушкинское стихотворение ставило в тупик современных литераторов, подставлявших вместо звездочек те или иные подходящие имена.
Нечто подобное произошло и при появлении «Балаганчика», когда недавние друзья Блока - Андрей Белый и Сергей Соловьев весьма подозрительно отнеслись к сцене, изображавшей мистиков:
Первый мистик
Ты слушаешь?
Второй мистик
Да.
Третий мистик
Наступит событие.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Первый мистик
Ты ждешь?
Второй мистик
Я жду.
Третий мистик
Уж близко прибытие:
За окном нам ветер подал знак.
«...Какова ж была его злость, - писал впоследствии Андрей Белый про С. М. Соловьева, - когда в шедевре идиотизма (слова его), иль в «Балаганчике», себя узнал «мистиком»... - Нет, каков лгун, каков клеветник! - облегчал душу он».
Однако «лгун» и «клеветник» лишь обобщил и художественно воспроизвел то, чем возмущались сами Белый и Соловьев.
«Произошел явный «балаганчик», - вспоминал впоследствии Белый о вечере в издательстве «Гриф», состоявшемся во время приезда Блоков в Москву в январе 1904 года, - от искусственности одних, смехотворного пафоса других, грубости и нечуткости третьих!»
Впрочем, у пьесы был более широкий адрес.
В это время, в Петербурге, на верхнем этаже здания возле Таврического дворца, на так называемой «башне», поселился недавно вернувшийся из-за границы поэт Вячеслав Иванов с женой, писательницей Л. Д. Зиновьевой-Аннибал.
С начала сентября 1905 года он стал устраивать у себя по средам литературно-философские собрания. Здесь среди старинной мебели и картин на античные сюжеты разыгрывались философские споры, поэтические турниры, даже ставились спектакли. Сюда сходился цвет петербургской интеллигенции.
Золотоволосый Вячеслав Иванов, выдающийся знаток древности, казался здесь со своими плавными движениями предводителем хора античной трагедии. Он задавал тон бесед и диспутов, очаровывал новичков своей вкрадчивой любезностью, хотя и пугал поначалу пронизывающим змеиным взглядом.
Число гостей все росло, расширялось, и квартира превращалась в какой-то странный, нереальный мир.
«...Люди могли проводить в ее дальних комнатах недели, лежать на мягких диванах, писать, играть на музыкальных инструментах, рисовать, пить вино, никому не мешать и не видеть никого - как из посторонних, так и из обитателей самой «башни», - вспоминает один из посетителей В. Иванова, быть может, все-таки слегка гиперболизируя реальность. «Башня» начинает в этом рассказе становиться как бы средоточием высококультурной жизни той поры.
Здесь с большим интересом встречали всякую искру таланта, свежей мысли. Отсюда пошла известность некоторых тогдашних литераторов...
Но было в этом пире мысли и искусства и нечто странное, болезненное.
Тепличность этой атмосферы, замкнутость участников «сред» в своем узком кругу, «что-то двоящееся» в нем, болезненная утонченность ощущений, высокопарное теоретизирование - все это вскоре начало тяготить Блока, который уже в конце апреля 1906 года писал отцу об исчезновении у него особенного интереса к «средам».
И совсем уж резкую отповедь со стороны поэта встречали иногда затевавшиеся Вячеславом Ивановым и другими сходно настроенными литераторами мистические таинства.
Об одном из них Блоку писал Е. Иванов в мае 1905 года: у поэта Минского затеяли принести жертву, добровольно вызвавшемуся участнику укололи руку, чтобы смешать его кровь с водой и выпить, кружились в некоем таинственном «котильоне», а под конец «опять ели апельсины с вином».
«Балаганом попахивает», - замечал сам Е. Иванов, передавая детали этой мистерии.
«Что Ты думаешь о «жертве» у Минских? (не скандал ли это?) - спрашивает Блок у Белого. - Я думаю, что это было нехорошо, а Евг. Иванов писал, что почувствовалась близость у всех вышедших на набережную из квартиры Минского в белую ночь. Но Люба сказала, что «близость» чувствуется также после любительского спектакля». | 
