Л. Д. Блок начинает колебаться. Переписка ее с Белым становится все интимней и интимней. Ее увлекала бесспорная яркость его индивидуальности. «Он хорош, хорош. Его любить и глубоко можно», - записывает в дневник Е. П. Иванов после одного из разговоров с Белым, хотя его собственные симпатии были всецело на стороне Блока.
Важную роль сыграли и стремление Любови Дмитриевны к самостоятельности, бунт женщины, долгое время заведомо отводившей себе незначительное место в новой для нее семье, под наклонности и вкусы которой она старательно подлаживалась. «Как взапуски, как на пари, я стала бежать от всего своего и стремилась тщательно ассимилироваться с тоном семьи Блока, который он любил, - вспоминает она о начале своей семейной жизни. - Даже почтовую бумагу переменила, даже почерк».
Болезненная любовь матери поэта к сыну, ее нервная неуравновешенность тоже тяжело влияли на атмосферу молодой семьи. Любовь Дмитриевна чутко улавливала даже в мирные минуты за дружелюбием матери и тетки Блока ревнивое отношение к себе, молчаливое неодобрение своего поведения.
Белый импонировал Любови Дмитриевне своей бурной влюбленностью, восторженным культом, который он продолжал создавать вокруг нее, многочасовыми монологами и даже статьями, прямо или скрыто адресованными ей (так, в своих мемуарах он признается, что его известная статья «Луг зеленый» - письмо к ней «через голову читателей»), и, наконец, тем, что он восторгался заключенными в ней силами, «разбойным размахом» ее натуры.
Какое-то время Любовь Дмитриевна тревожно металась, не в силах совершить окончательный выбор. В своих мемуарах Андрей Белый, настрадавшийся от ее переменчивых настроений, пишет об этих метаниях саркастически:
«Щ. (под этим инициалом скрыта в мемуарах Л. Д. Блок. - А. Т.) призналась, что любит меня и... Блока; а - через день: не любит - меня и Блока; еще через день: она - любит его, - как сестра; а меня - «по-земному"; а через день все - наоборот... наконец: Щ. любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей)...» Однако трудно разделить эту иронию, если представить себе, с одной стороны, истерический тон писем и устных признаний Белого, а с другой - выжидательную позицию Блока.
Пять лет спустя последний записал в дневнике: «***, не желая принимать никакого участия в отношении своей жены ко мне (как я когда-то сам не желал принимать участия в отношении своей жены к Бугаеву), сваливает всю ответственность на меня (как я когда-то на Бугаева, боже мой!)».
Блок воспринял обрушившееся на него горе с большим мужеством. Рассказывая в мемуарах про свое объяснение с ним, А. Белый пишет:
«Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами».
Случившееся даже казалось Блоку подтверждением сложившихся у него представлений об участи истинного поэта:
Чем больней душе мятежной,
Тем ясней миры.
Бог лазурный, чистый, нежный
Шлет свои дары.
Шлет невзгоды и печали,
Нежностью объят.
Но чрез них в иные дали
Проникает взгляд.
(«Моей матери»)
Личная драма была для Блока крушением прежних, романтических, надмирных иллюзий. Но она имела своим следствием в этом смысле не только трагическую, все развенчивающую иронию «Балаганчика», но и иной, более трезвый и человечный взгляд на мир. Развенчание романтических представлений о жизни влечет за собой признание земной, реальной действительности.
Поверь, мы оба небо знали:
Звездой кровавой ты текла,
Я измерял твой путь в печали,
Когда ты падать начала.
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту.
Но я нашел тебя и встретил
В неосвещенных воротах,
И этот взор - не меньше светел,
Чем был в туманных высотах!
(«Твое лицо бледней, чем было...»)
По внешности обращенное к «незнакомке», стихотворение это явно связано с другими, более поздними стихами, по мнению исследователей, посвященными Л. Д. Блок (например, «Перед судом»). Дело тут не в сугубо биографическом истолковании этого стихотворения. Не столь уж важно, какая женская тень рисовалась тут поэту. Та, к кому он простирает здесь руки, как влюбленный Пьеро, - олицетворение жизни, простой, не задрапированной высокими вымыслами, полной подлинной, все более открывающейся поэту красоты:
И этот взор - не меньше светел,
Чем был в туманных высотах!
Тоска по подлинному чувству и горькое сознание фантастичности его в окружающем буржуазно-прозаическом мире с поразительной силой выразились в знаменитом стихотворении «Незнакомка», написанном все той же драматической весной, в апреле 1906 года.
Видение прекрасной женщины, явившееся в низменной обстановке вокзального ресторана, среди «пьяниц с глазами кроликов», напоминает о какой-то иной красоте, сказочной и таинственной:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль
И вижу берег очарованный,
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено...
Это видение зыбко, как отражение «друга единственного» (то есть самого поэта) в стакане вина. В нем причудливо воскресают «древние поверья» - теперь уже древние, отделенные хотя и немногими, но бурными годами от настоящего! - призрачное видение Прекрасной Дамы. |
