«О, читайте сколько хотите раз блоковскую «Незнакомку», - писал поэт Иннокентий Анненский, - но если вы сколько-нибудь петербуржец, у вас не может не заныть всякий раз сладко сердце, когда Прекрасная Дама рассеет и отвеет от вас, наконец, весь этот теперь уже точно тлетворный дух... О, вас не дразнит желание. Нет, нисколько. Все это так близко, так доступно, что вам хочется, напротив, создать тайну вокруг узкой руки и девичьего стана, отделить, уберечь как-нибудь от кроличьих глаз, сказкой окутать... Пусть жизнь упорно говорит вам глазами самой дамы - «если хотите, я ваша», пусть возле вас ворчит ваш приятель - «ведь просил тебя, не пей ты этого Нюи, сочинил какую-то незнакомку. Человек, что, у вас Гейдзик Монополь есть? Похолоднее. Ну где же она?.. Эх ты... сочинитель».
В ту пору один из критиков как-то назвал Блока «поэтом Невского проспекта». Было бы вернее добавить: поэт гоголевского Невского проспекта, своего рода художник Пискарев из гоголевской повести, чудесно преображающий своей фантазией увиденную на Невском незнакомку:
«Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, - все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах... Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышавший неопределенною духовною потребностью любви... Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставило незнакомку ему ввериться...»
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено...
И так же, как у Блока, в его сновидении о незнакомке присутствует пошлейшая светская или чиновная чернь: подошедший к ней камергер «довольно приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его (Пискарева. - А. Т.) сердце».
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Но тут сходство кончается и начинается различие. Гоголевский художник, завороженный своим видением, почувствовал отвращение к реальности:
«...Глаза его без всякого участия, без всякой жизни, глядели в окно, обращенное во двор, где грязный водонос лил воду, мерзнувшую на воздухе, и казенный голос разносчика дребезжал: старого платья продать».
На Блока же «вседневное и действительное» в эту пору действует совсем по-другому, смыкаясь с его личной драмой, оттеняя ее драматический аспект; исчезают нотки высокомерного отношения к обыденной жизни, и, напротив, она становится объектом заинтересованного, грустно-сочувственного внимания.
Этому способствует даже такое относительно внешнее обстоятельство жизни Блока, как переезд вместе с женой на новую квартиру на Лахтинскую улицу.
«Нет дня, чтобы я не поняла и не узнала чего-нибудь нового... - пишет Л. Д. Блок Андрею Белому 26 сентября 1906 года. - Вот у нас окна на двор, глубокий и узкий. Каждый день приходят раза по три, по четыре разные люди «увеселять». Женщина с шарманкой и двумя изуродованными детьми, кот[орые] на своих изломанных ногах пляшут неприличный кэк-уок, а потом звонким, недетским голосом один из них поет какой-то вальс и «Последний нынешний денечек»... знаете? Солдаты это поют, когда их расстреливают. Потом двое слепцов поют дуэтом «Только станет смеркаться немножко...», один басом выводит, стоя в фуражке с большим козырьком и протянув руку: «...буду слушать веселые речи, без которых я жить не могу...» Вот все они куда-то толкают и не дают забываться».
Письмо это замечательно, с бесспорно присущей Любови Дмитриевне чуткостью и способностью к «сопереживанию» многого из того, что происходило с мужем, передает атмосферу, в которой зарождался «городской» цикл стихов поэта, написанных той осенью.
Даже неточное, строго говоря, упоминание про песню рекрутов о «последнем денечке» дает нам представление о том, какие разговоры велись в семье Блоков, и в известной мере приоткрывает нам дополнительные причины отделения Блоков от матери и отчима, помимо тяги поэта и его жены к самостоятельности. Ф. Ф. Кублицкий-Пиоттух по роду службы все время находился под угрозой оказаться вольным или невольным орудием правительственного террора. Позже, в октябре 1906 года, ему действительно пришлось, хотя и «заочно», распоряжаться расстрелами в Кронштадте.
Письмо Л. Д. Блок перекликается с написанными в сентябре 1906 года стихами поэта о том, как он «сходил... с горы» и увидел «черты печальные сестры» - то ли музы, то ли самой жизни:
Вот подошла, остановилась
И факел подняла во мгле,
И тихим светом озарилось
Все, что незримо на земле.
(«Передвечернею порою...»)
В стихотворении «Холодный день», обращенном, видимо, к жене, поэт как бы сливает воедино это открытие житейской «прозы» и размышления о своей будущей жизни, с которой теперь тоже совлечены романтические иллюзии:
Мы встретились с тобою в храме
И жили в радостном саду,
Но вот зловонными дворами
Пошли к проклятью и труду.
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
...Нет! Счастье - праздная забота,
Ведь молодость давно прошла.
Нам скоротает век работа,
Мне - молоток, тебе - игла.
Блок жадно впитывал в себя новую для нею атмосферу, голоса со двора, плач шарманки и даже чье-то негромкое пенье за стеной по вечерам: «Десять любила, девять разлюбила, одного лишь, забыть не могу».
Интересно, что в это время Блок внимательно читает Некрасова. Формальным поводом для этого послужило предложение написать статью о нем для «Истории литературы».
В университете автора «Стихов о Прекрасной Даме» считали чуть ли не прямой противоположностью поэта «мести и печали». Один из студентов даже увещевал Блока изменить характер своей поэзии, приводя ему в пример именно Некрасова.
«По выражению лица А[лександра] А[лександровича], - вспоминал он впоследствии, - я понял, что мое замечание ему неприятно, а ссылка на Некрасова кажется неубедительной. Отсюда я вывел скороспелое заключение, что он не принадлежит к поклонникам Некрасова».
Однако когда на семинаре обсуждалась работа о Некрасове, Блок неожиданно выступил и доказал, что он хорошо знает этого, казалось бы, далекого от него поэта.
В книге стихов Некрасова, принадлежавшей Блоку, сохранилось много пометок.
Но мгла навстречу черная,
Навстречу бедняку...
Одна открыта торная
Дорога к кабаку.
Влияние подобных стихов Некрасова о Петербурге определенно сказалось на осеннем цикле стихов 1906 года. |
