«Субботы» в театре Комиссаржевской, где, по словам Кузмина, «актрисы угощали нас, как какие-нибудь гурии», веселые вечера, ивановские «среды», пестрящие шумной толпой известнейших людей, захватывающие блеском речей, стихов, импровизаций.
Дурачества Сергея Городецкого, томные песенки Михаила Кузмина, искрящаяся фантазия Мейерхольда, как бы примеряющего одну личину за другой, хоровод актрис: «вихреобразные движения Филипповой, скользящая походка Мунт, пылающие глаза Волоховой, усталые, пленительные движения Ивановой» (В. П. Веригина).
«Пришедшая зима 1906/07 года нашла меня совершенно подготовленной к ее очарованиям, ее «маскам», «снежным кострам», легкой любовной игре, опутавшей и закружившей всех нас, - вспоминала Л. Д. Блок. - Мы не ломались... Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными, жизненными слоями души, а ее каким-то легким хмелем».
И В. П. Веригина, описывая забавные маскарады, «бумажный бал» у актрисы суворинского театра Веры Ивановой, замечает:
«Тут ничего не было настоящего - ни надрыва, ни тоски, ни ревности, ни страха, лишь беззаботное кружение масок на белом снегу под темным звездным небом».
Словно нескончаемое празднество, нарисованное художником К. Сомовым и грациозно воспетое М. Кузминым:
...Сердца раны - лишь обманы,
Лишь на вечер те тюрбаны,
И искусствен в гроте мох.
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг -
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!
И только более проницательные ценители догадываются, что в «праздничном» Сомове «есть нечто, говорящее о смерти, о тлене, отчего изображенные им люди кажутся фантастически оживленными, не просто живыми... он напоминает волшебника, заклинаниями сообщающего восковым куклам дыхание и трепет плоти».
О, Сомов-чародей! Зачем с таким злорадством
Спешишь ты развенчать волшебную мечту
И насмехаешься над собственным богатством!
И своенравную подъемля красоту
Из дедовских могил, с таким непостоянством
Торопишься явить распад и наготу
Того, что сам одел изысканным убранством? -
писал Вячеслав Иванов.
«Я слышал, - записал однажды в дневнике М. Кузмин, - как Сомов говорил какой-то даме, что нужно жить так, будто завтра нам предстоит смерть...»
Карнавальная пестрота, толчея масок, их разноголосица возникают вольно или невольно, чтобы заглушить тягостную «тишину» реакции, которая наступает в стране.
«Приложим ухо к земле родной и близкой, - говорил Блок в статье «Безвременье», - бьется ли еще сердце матери? Нет, тишина прекрасная снизошла, согрелись мы в ее заботливо опущенных крыльях...»
Так «согреваются» люди, близкие к тому, чтобы замерзнуть.
«На буйных улицах падают мертвые, и чудодейственно-терпкий напиток, красное вино, оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти», - писал поэт в предисловии к сборнику «Нечаянная радость» в августе 1906 года.
Мир, распахнувшийся навстречу Блоку, трагичен, полон обольщений и разочарований, взлета и крушения надежд:
Открыли дверь мою метели,
Застыла горница моя,
И в новой снеговой купели
Крещен вторым крещеньем я.
И, в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела...
(«Второе крещенье»)
Приобщенье к жизни, «крещенье» ею совершается в горькую пору: жизнь такова, что не за горами третье крещенье: Смерть.
«Беззаботное кружение масок на белом снегу» превращается у Блока в жестокую вьюгу. Любовный хмель - в предсмертный сон замерзающего от стужи путника, сковывающий его волю, заставляющий забыть о цели, к которой шел:
В небе вспыхнули тёмные очи
Так ясно!
И я позабыл приметы
Страны прекрасной -
В блеске твоем, комета!
В блеске твоем, среброснежная ночь!
И неслись опустошающие
Непомерные года,
Словно сердце застывающее
Закатилось навсегда.
(«Настигнутый метелью»)
Так родился цикл стихов «Снежная маска», посвященный Н. Н. В. - Наталье Николаевне Волоховой.
«Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, - пишет М. А. Бекетова, - тот знает, какое это было дивное обаяние. Высокий, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы, и глаза, именно «крылатые», черные, широко открытые «маки злых очей». И еще поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка».
Но ^Снежная маска» не есть ни стихотворное изложение жизни веселого артистического кружка, подобное повести М. Кузмина «Картонный домик», где угадывается большинство реальных его участников, ни «история одной любви». Недаром Н. Н. Волохова была, по ее словам, «несколько смущена звучанием трагической ноты, проходящей через все стихи».
Образ героини цикла явно родствен андерсеновской «Снежной королеве». Именно сказки Андерсена в это время усиленно читал Блок. «Я давно уже не читаю ничего, кроме него...» - пишет он матери в начале января 1907 года, в разгар работы над «Снежной маской».
В современной критике это сходство было уловлено и пространно показано в рецензии Бориса Кремнева (псевдоним Георгия Чулкова; «Золотое руно», 1908, № 10):
«Из-под маски Снежной Девы... неожиданно глядят на нас то холодные глаза андерсеновской «Девы льдов», овладевшей Руди, то глаза «Снежной Королевы», похитившей мальчика Кая.
И судьба поэта не напоминает ли судьбу этих сказочных смельчаков:
Вьюга пела.
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.
Ты меня настигла.
Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: - Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь. |
[1]