Впоследствии А. Белый рассказывал в мемуарах, как Блок прочел ему наброски поэмы о Ночной фиалке - «о том, как она разливает свой сладкий дурман; удручил образ сонного и обросшего мохом рыцаря, перед которым ставила кружку пива девица со старообразным и некрасивым лицом; в генеалогии Блока она есть «Прекрасная Дама»...»
Белый здесь намеренно утрирует свое изложение, чтобы создать впечатляющую «диаграмму падения» Блока - от Прекрасной Дамы к «служанке пивной» и, наконец, к проститутке с Невского проспекта (сиречь Незнакомке!).
С. Соловьев более объективно оценил настроение, которым проникнута поэма «Ночная фиалка», далекая от резкой карикатурности «Балаганчика», хотя между ними немало общего.
В письме к В. Э. Мейерхольду, говоря о средневековом рыцаре - одном из персонажей «Балаганчика», Блок писал, что меч его как бы покрылся «инеем скорби, влюбленности, сказки - вуалью безвозвратно прошедшего, но и навеки несказанного».
«Надо бы, - прибавлял он, - и костюм ему совсем не смешной, но безвозвратно прошедший - за это последнее и дразнит его языком этот заурядненький паяц». Это как бы музыкальный ключ, в котором выдержана «Ночная фиалка», где рассказан сон, который видел и записал Блок в ноябре 1905 года.
Если же обратиться к уже упоминавшейся рецензии поэта на книгу Брюсова «Венок», мы найдем в смене настроений, описанных там, вслед за «царством веселья», «царством балагана» и такое:
«Как опять стало тихо; и мир и вечное счастье снизошли в кабинет (скептика, предавшегося «балаганному» веселью. - А. Т.). И разверзлись своды, и раздвинулись стены кабинета; а там уже вечер, и сидит за веретеном, на угасающей полоске зари, под синим куполом - видение медленное, легкое, сонное».
Это она, «королевна забытой страны, что зовется Ночною Фиалкой»:
...Молчаливо сидела за пряжей,
Опустив над работой пробор,
Некрасивая девушка
С неприметным лицом.
Как в туманно припоминаемую сказку, входит герой поэмы в «небольшую избушку». Совсем не похож он на сказочного принца, которому дано поцелуем возвратить это сонное царство к жизни:
...на праздник вечерний
Я не в брачной одежде пришел.
Был я нищий бродяга,
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли;
Но запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши...
...Было тяжко опять приступить
К исполненью сурового долга,
К поклоненью забытым венцам,
- Но они дожидались,
И, грустя, засмеялась душа
Запоздалому их ожиданью.
В этой поэме Блок нашел тот самый «костюм», о котором заботился в письме к Мейерхольду, - «совсем не смешной, но безвозвратно прошедший». Нигде в поэме не высовывается, нарушая ее блеклую цветовую гамму, длинный красный язык паяца. Все тихо и грустно, как на похоронах дорогого человека. «Нищий бродяга», герой, как будто снова очутился в прежней роли одного из воинов «уснувшей дружины»:
Цепенею, и сплю, и грущу,
И таю мою долгую думу,
И смотрю на полоску зари.
И проходят, быть может, мгновенья,
А быть может, - столетья.
Но этот «тягостный мир», как сонное марево, начинает таять: исчезают венцы над головами королей, в прах рассыпается сталь меча, в шлеме заводится «веселая мышка», все более никнут спящие... И крепнет зовущий голос иной жизни:
Слышу, слышу сквозь сон
За стенами раскаты,
Отдаленные всплески,
Будто дальний прибой,
Будто голос из родины новой...
Поистине трагично положение героя, не смеющего изменить «сладкому дурману» Ночной фиалки, хотя он и понимает горькую участь «бледной травки, обреченной жить без весны и дышать стариной бездыханной».
Он уже похож в заключительных строфах «Ночной фиалки» на героя будущей поэмы Блока перед его побегом из «соловьиного сада».
В жизни поэт этот побег совершил и в «Ночной фиалке» лишь досматривал грустный и тягостный сон о своем очередном двойнике - том, который мог по-прежнему томиться в сказочном, миражном королевстве.
В пору рецензии на брюсовский «Венок» Блоку, еще иногда мерещилось счастливое возвращение настрадавшегося «блудного сына» «на первые берега, в страну, которая во все иные минуты кажется невозвратно погибшей, утраченной, милой, юной».
Позже, в статье «Безвременье», это возвращение приобретает черты трагического тупика:
«Баюкает мерная поступь коня, и конь свершает круги; и, неизменно возвращаясь на одно и то же место, всадник не знает об этом... Глаза его, закинутые вверх, видят на своде небесном одну только большую зеленую звезду. И звезда движется вместе с конем. Оторвав от звезды долгий взор свой, всадник видит молочный туман с фиолетовым просветом. Точно гигантский небывалый цветок - Ночная Фиалка - смотрит в очи ему гигантским круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье, какого никто на земле не знал, ибо узнавший это счастье будет вечно кружить и кружить по болотам от кочки до кочки в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой».
И наконец, у Блока мелькает самое страшное, кощунственное, с точки зрения его недавних идеалов, прозрение о том, какую пряжу «и прядет, и прядет, и прядет» беззвучная прялка болотного королевства:
«Мудры мы, ибо нищи духом; добровольно сиротеем, добровольно возьмем палку и узелок и потащимся по российским равнинам. А разве странник услышит о русской революции, о криках голодных и угнетенных, о столицах, о декадентстве, о правительстве?.. Странники, мы услышим одну Тишину.
А что, если вся тишина земная и российская, вся бесцельная свобода и радость наша - сотканы из паутины? Если жирная паучиха ткет и ткет паутину нашего счастья, нашей жизни, нашей действительности - кто будет рвать паутину?»
В мае 1906 года, только что окончив университет, Блок на некоторое время предается блаженному «ничегонеделанию». «Нет на свете существа более буржуазного, чем отэкзаменовавшийся молодой человек!» - юмористически писал он поэту В. А. Пясту, с которым сблизился в это время.
Но за этой «страшной ленью», на которую он жалуется всем, скрывается неудовлетворенность собой, окружающим, литературой.
Однажды Евгений Иванов купил в рекомендованном ему магазине известной фирмы Шиффлер шляпу. Дома его покупку не одобрили, и он вернулся, чтобы обменять ее. Приказчик грубо отказался сделать это. Евгений Павлович оскорбился и произнес целый монолог, завершив его словами: «И это Шиффлер!»
С тех пор эта фраза вошла в обиход их отношений. Так и теперь, жалуясь Е. Иванову на то, что «настал декадентству конец», Блок пишет:
«О ком ни подумаешь, - вое нет никого, кто бы написал освежительную вещь... Про большинство людей восклицаешь: «И это Шиффлер!»
К сожалению, нам неизвестно письмо, написанное им в те же дни к Сергею Городецкому. А оно, видимо, было очень интересным. |
