Герман
Я не могу и не хочу терпеть!
Так вот каков великий пир Культуры!
Там гибнут люди - здесь играют в гибель!
Здесь песней золотою покупают
Достоинство и разум, честь и долг...
Так вот куда нас привели века
Возвышенных, возвышенных мечтаний?
Машиной заменен пытливый дух!
Высокая мечта - цыганкой стала!
Пылали страсти! Царственная мысль,
Как башни шпиль, до неба достигала,
В бессчетных горнах плавилась душа...
И хор веков звучал так благородно
Лишь для того, чтобы одна цыганка,
Ворвавшись в хор, неистовым напевом
В вас заглушила строгий голос долга!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты отравила сладким ядом сердце,
Ты растоптала самый нежный цвет,
Ты совершила высшее кощунство:
Ты душу - черным шлейфом замела!
Проклятая! Довольно ты глумилась!
Прочь маску! Человек перед тобой!
Так снова возникает тема кометы, разрушающей гармонию - или то, что ею казалось.
Оскорбленная Фаина хлещет Германа бичом по лицу. На Германа обрушивается удар судьбы, молния страсти, освещающая перед ним всю глубину мятущейся, гневной, жаждущей души Фаины и сквозящей за ней народной души. «Не лицо, а все сердце облилось кровью, - говорит Герман. - Сердце проснулось и словно забилось сильнее...»
Фаина тоскует по неведомому жениху, зовет его...
И Герман загорается тем же вещим предчувствием, он «в страшной тревоге, как перед подвитом!», ему мерещатся впереди битвы, вроде Куликовской. Он кажется Фаине долгожданным ее женихом.
Но - ненадолго. Снова сникает Герман, снова клонит его в сон, каким спал он в «белом доме». «Пусть Другой отыщет дорогу», - бормочет он в бреду,
«Встретиться нам еще не пришла пора... Живи. Люби меня. Ищи меня», - говорит, расставаясь с Германом, Фаина и снова, как к заворожившему ее колдуну, возвращается к своему старому, понурому Спутнику, который «движениями, костюмом, осанкой... напоминает императора».
Вокруг одинокого Германа гудит вьюга; он не знает, куда идти.
Герман
Все бело. Одно осталось: то, о чем я просил тебя, господи: чистая совесть. И нет дороги. Что же делать мне, нищему? Куда идти?
Но рядом с ним вдруг вырастает прохожий Коробейник, чья песня - «Ой, полна, полна коробушка...» - уже несколько раз, все приближаясь, слышалась за сценой:
Коробейник
Эй, кто там? Чего стоишь? Замерзнуть захотел?
Герман
Сам дойду.
Коробейник
Ну, двигайся, брат, двигайся: это святому так простоять нипочем, а нашему брату нельзя, занесет вьюга! Мало ли народу она укачала, убаюкала...
Герман
А ты дорогу знаешь?
Коробейник
Знаю, как не знать. - Да ты нездешний, что ли?
Герман
Нездешний.
Коробейник
Вон там огонек ты видишь?
Герман
Нет, не вижу.
Коробейник
Ну, приглядишься, увидишь. А куда тебе надо-то?
Герман
А я сам не знаю.
Коробейник
Не знаешь? Чудной человек. Бродячий, значит! Ну, иди, иди, только на месте не стой. До ближнего места я тебя доведу, а потом - сам пойдешь, куда знаешь.
Герман
Выводи, прохожий. Потом, куда знаю, сам пойду.
«Песне Судьбы» не посчастливилось увидеть сцену.
Увлеченный ею вначале, Станиславский потом отказался от мысли поставить ее, хотя по советам его и Немировича-Данченко Блок существенно видоизменил первоначальный вариант пьесы. Впоследствии поэт надолго разочаровался в ней и лишь много лет спустя, уже после революции, снова издал ее, подвергнув очередной переработке.
«Недурно. Интересно. Хотя немного отвлеченно и туманно... Побольше бы красок, сочности, жизни...» - говорит в пьесе Знаменитый писатель о речи Человека в очках, чьими устами автор высказывал свои заветные мысли о Фаине и ее песнях.
Этот недостаток ощущал Блок в «Песне Судьбы».
«Проклятие отвлеченности преследует меня и в этой пьесе...» - писал он матери 30 января 1908 года.
И все же в этой драме заключался залог многих дальнейших созданий Блока.
Недаром А. М. Ремизов подарил ему свою книгу «Пруд» «...с пожеланием увидеть еще раз Фаину и не заспать сна своего, не разгулять его кофейными разговорами... и прикоснуться к земле русской, в которой таится верность до смерти (два слова неразборчивы. - А. Т.) и подвиг крестный». | 
