В мире все темнело и темнело. Как сказал однажды Вячеслав Иванов, день истории сменяется ночью, и кажется, что ночи ее длинней дней.
Наступала эпоха Столыпина, который, по выражению его предшественника на посту премьер-министра, С. Ю. Витте, «водворил в России положительный террор, но самое главное - внес во все отправления государственной жизни полнейший произвол и полицейское усмотрение».
По мере своего правления, наглея от безнаказанности и, с другой стороны, пугаясь ответных вспышек индивидуального террора, Столыпин делался «все большим и большим полицейским высшего порядка».
В стране воцарилась чудовищная атмосфера военно-полевых судов и виселиц, полицейского сыска и покушений, среди которых, по мнению современников, не так легко было отличить совершаемые революционерами от провоцируемых охранкой.
В борьбе с революцией правительственные агенты не брезговали средствами, разжигая национальную рознь и шовинистические инстинкты.
Пусть умер Победоносцев, который, подобно щедринскому градоначальнику, не смог вместить манифест 17 октября, обещавший - хотя бы на словах! - ненавистные для него поблажки. Но над Петербургом встала тень его тупого и послушного ученика - Александра Третьего.
Встала не только в политической атмосфере, но в реальности, на площади у Николаевского вокзала.
Воссев на тяжелого битюга, высился былой самодержец, больше похожий на ставшего на пост городового.
Эта гениальная и дерзкая работа скульптора Паоло Трубецкого, официально выглядевшая как верноподданнический памятник, вызвала массу возмущенных и восторженных откликов.
Напрашивалось сопоставление этого памятника с фальконетовским Петром: заря и закат самодержавия!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
Прискакали... Копыта скользят в крови расстрелянных, и кажется порой, что августейший всадник судорожно вцепился в поводья, чтобы не упасть.
Эта же судорожная хватка сквозит во всем - в торопливых росчерках его сына на указе о разгоне Государственной думы, в щеголеватых писарских завитушках в протоколах военно-полевых судов, в нервных воплях градоначальников: «Патронов не жалеть! Холостых залпов не давать!» - ив придирках ополоумевших от страха чиновников к искусству.
Опера Римского-Корсакова «Золотой петушок»? Опять:
Сказка - ложь, да в ней намек,
Добрым молодцам урок?..
Запретить!
Красный флаг на картине? Да вы что?!
Тающий снег в лесу? «Весна»? Я знаю, что значит «весна». Убрать!
Мужчина и женщина - в порыве стремления?
Они стремятся? Куда они стремятся? Зачем стремятся? Убрать.
Протесты не помогают, иронические или патетические запросы в Думе не помогают.
«Опять весь российский кошмар втиснут в грудь, - пишет жене В. Серов, узнав за границей о разгоне Третьей Государственной думы в июле 1907 года. - Тяжело. Руки опускаются как-то и впереди висит тупая мгла».
И кое-кто уже бьет отбой, забывает написанное вчера, в разгар свободолюбивых надежд; подыскивает житейское оправдание своему уходу «в кусты».
Начинается резкий спад общественного движения, проявляющийся в разных формах и по-своему задевающий даже тех, кто бурно протестует против покорства реакции.
Д. Мережковский пишет статью «Грядущий хам», развивая мысли Милля и Герцена об опасности буржуазного мещанства. Ни самодержавие, ни покорная ему православная церковь, ни «глупый старый черт политической реакции» не кажутся ему столь страшными, как «лицо хамства, идущего снизу, - хулиганства, босячества, черной сотни».
А «глупый старый черт» резвится вовсю, громоздя виселицу на виселице, забивая насмерть, громя не только еврейские хибарки, но и «дарованные царем» свободы и учреждения.
В этой обстановке статья Д. Мережковского кажется несвоевременной даже одному из самых отъявленных декадентов, Федору Сологубу. Он усматривает в ней «странную ненависть к освобождению в его современной форме».
Блок отрицательно отнесся к статье Мережковского, в частности к оценке Горького. Поэт ощущал в творчестве этого писателя и примыкавших к нему авторов сборников «Знание» нечто важное и ценное.
«...Если и есть реальное понятие «Россия», или, лучше, - Русь, - помимо территории, государственной власти, государственной церкви, сословий и пр., то есть если есть это великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, - то выразителем его приходится считать в громадной степени - Горького», - утверждал Блок в статье «О реалистах», прямо полемизируя с Мережковским.
Но статья эта посвящена даже не столько Горькому, сколько тем его собратьям, которым обычно жесточайшим образом доставалось в символистских журналах, где они суммарно именовались «разными Телешовыми, Чириковыми, Гусевыми-Оренбургскими, Куприными» или даже попросту «подмаксимками».
Не очень церемонясь даже с Горьким и Андреевым, «Весы» утверждали, например, что за «пределами» их произведений в сборниках «Знания» начинается «ровная плоскость одноцветного, одногеройного писательских-дел-мастерства».
Такое высокомерное отношение к реалистической и демократической литературе было широко распространено среди символистов. На этом фоне Блок резко выделялся своей позицией.
Еще в январе 1905 года он писал Сергею Соловьеву, что начинает «чувствовать преданность и благодарность товариществу «Знание». В отличие от В. Брюсова, К. Бальмонта и С. Соловьева он признал за И. Буниным в статье «О лирике» «право на одно из главных мест среди современной русской поэзии».
«Неожиданным, поначалу, показалось мне спокойное и вдумчивое отношение Александра] Александровича] к лицам и явлениям поэтического мира, выходившим далеко за пределы родственных ему течений, - вспоминает поэт В. А. Зоргенфрей. - Школа, которой духовным средоточием был он, не имела в нем слепого поборника - мыслью он обнимал все живое в мире творчества...»
Как будто Блок и согласен с «Весами», что «непосредственно за Леонидом Андреевым русская реалистическая литература образует крутой обрыв».
«Но, - пишет он тут же, - как по обрыву над большой русской рекой располагаются живописные и крутые груды камней, глиняные пласты, сползающий вниз кустарник, так и здесь есть прекрасное, дикое и высокое, есть какая-то задушевная жажда - подняться выше, подниматься без отдыха». |