Эта литература, к которой «культурная критика» относится пренебрежительно, входит для Блока в пейзаж родины, Руси, который все чаще рисуется в его поэзии:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты.
Блок пишет о том, что «графоманов» в этой литературе меньше, чем среди декадентов, что в «партийном упрямстве» демократов есть свое благородство, что эти писатели пока что намеренно самоограничиваются ради достижения своих ближайших целей, что можно понять это их свойство и ожидать от них в будущем новых тем.
Блок не отказывается от своего собственного творчества, не спешит записаться в ряды другой литературной армии, но старается трезво оценить ее силы и слабости.
«Это - «деловая» литература, - пишет он, - в которой бунт революции иногда совсем покрывает бунт души и голос толпы покрывает голос одного. Эта литература нужна массам, но кое-что в ней необходимо и интеллигенции. Полезно, когда ветер событий и мировая музыка заглушают музыку оторванных душ и их сокровенные сквознячки».
Так в статье «О реалистах» начинает пробиваться будущая тема Блока - автора «Двенадцати» и «Интеллигенции и революции»: ветровая музыка «роковых минут» мира, «высоких зрелищ» истории, говоря словами Тютчева.
Статья «О реалистах» вызвала грубое и оскорбительное письмо Андрея Белого:
«Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих новости, - писал он в первых числах августа 1907 года. - Мне было трудно поставить крест на Вашем внутреннем облике... Наконец, когда Ваше «прошение», pardon {Простите (франц.).}, статья о реалистах появилась в «Руне», где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно».
Все это сопровождалось градом статей самого Белого, З. Гиппиус и Эллиса с постоянными намеками на Блока, на его дружелюбное отношение к Георгию Чулкову, с попытками дискредитировать стихи и критические оценки поэта.
«Ах, эта милая бездна петербургских модернистов! - пишет Белый в фельетоне «Штемпелеванная калоша». - Она - предмет комфорта, она - щит, она - реклама, она - костер, на котором сгорают - снежный костер... Не бездна, а благодетельница...»
Нельзя отказать этой характеристике в меткости по отношению к ряду эпигонов, всех этих «под-бальмонтиков», «под-брюсников» (выражение самого Брюсова!) и «блокистов», но Белый метил этой стрелой непосредственно в Блока с его «костром из снега и вина». На него же намекает «старый друг» и говоря о «слабовольных петербургских художниках», которых вывозят в свет «безграмотные и бездарные Чуйковы». О нем же, «кощунствующем» над прежними святынями, пишет:
«Отчего кощунственное дерзновение осеняет грудь смышленых людей, спокойно делающих свою литературную и прочую карьеру? Многие из них совершают триумфальное шествие жизни - может быть в колеснице, везомые на костер? О нет: просто в удобных тележках в виде корзиной развернутого журнала, везомые теми бездарными критиками, которых у них хватает смелости превозносить».
Недаром Сергей Соловьев в одном из своих писем к А. Белому заметил: «Последняя книжка «Весов» представляет любопытный документ. Все стихи - излияние любви твоей к Любе, и почти вся проза - (неразборчиво. Может быть: «излияние»? - А. Т.) ненависти к Саше». «Имеющий уши слышать, да слышит!»
Оскорбленный Блок вызвал Белого на дуэль, которая, к счастью, не состоялась после того, как сам Белый признал тон своего письма оскорбительным и взял назад слова о «прошении».
Резко настроены против Блока Эллис и Мережковские с Философовым.
Нотации, которые эти представители «культурной критики» читают Блоку, вызывают у него резкую отповедь. Некоторые места статей противников скрещиваются как шпаги.
З. Гиппиус вздыхает (в статье «Трихина», полной грубейших выпадов против Чулкова) о том, как было бы хорошо, если Блок «продолжал бы сохранять свое скромное достоинство тонкого, нежного лирика, который ничего ни в какой общественности не понимает, не хочет понимать и имеет право не понимать, потому что и не глядит в ту сторону».
«...Лирика нельзя накрыть крышкой, нельзя разграфить страничку и занести имена лириков в разные графы, - как бы отвечает Блок в статье «О лирике». - Лирик того и гляди перескочит через несколько граф и займет то место, которое разграфлявший бумажку критик тщательно охранял от его вторжения».
И не без полемического подтекста защищает он в той же статье дружно осуждаемые символистской критикой «Рабочие песни» Бальмонта, усматривая в них этап пути Бальмонта к «высшей простоте». И если в отношении к Бальмонту Блок ошибся, то в общем им был верно ухвачен назревающий кризис символизма, отход от негр крупнейших поэтов.
В статье «О реалистах» Блок сочувственно отзывался о страницах повести Скитальца, «где спит на волжской отмели голый человек с узловатыми руками, громадной песенной силой в груди и с голодной и нищей душой, спит, как «странное исчадие Волги»:
«...Думаю, что эти страницы представляют литературную находку, если читать их без эрудиции и без предвзятой идеи, не будучи знакомым с «великим хамом».
Мережковский не упустил случая посчитаться с Блоком за подобные неоднократные полемические замечания по поводу «Грядущего хама» (а быть может, и за финал «Балаганчика», где, как уже говорилось, мог усмотреть намек на одну из своих статей).
В статье «Асфодели и ромашка» он, противопоставляя Чехову современных писателей, которые, по его мнению, чужды России, включает в их число и своего оппонента:
«И Александр Блок, рыцарь «Прекрасной Дамы», как будто выскочивший прямо из готического окна с разноцветными стеклами, устремляется в «некультурную Русь»... к «исчадию Волги», хотя насчет Блока уж слишком ясно, что он, по выражению одного современного писателя о неудавшемся любовном покушении, «не хочет и не может».
Последняя часть фразы довольно характерна для средств полемики, к которым прибегала «культурная критика».
Но любопытно другое: прыжок «рыцаря «Прекрасной Дамы» из готического окна явно имеет целью представить блоковский порыв к «исчадию Волги» таким же трагикомическим, как полет Арлекина (в финале «Балаганчика») «вверх ногами в пустоту».
«Ведь вот откуда мои хватанья за Скитальца, - объяснял Блок Андрею Белому (в письме от 15-17 августа 1907 г.), - я за Волгу ухватился, за понятность слога, за отзывчивость души, за ее здоровую и тупую боль».
Этот порыв Блока очень понятен в тогдашней окружавшей его атмосфере, ознаменованной явственным кризисом так называемого «нового искусства».
Он отходит от Георгия Чулкова, публикуя заявление, что он никогда не имел ничего общего с «мистическим анархизмом», но и попытки Белого «укреплять теорию символизма» не находят в нем сочувствия. Его не удовлетворяет собственный «Балаганчик». Блок нисколько не похож на безгрешного оракула, он рассматривает все происходящее в искусстве как закономерное отражение смятенности в душах художников, в том числе - его собственной.
«...Я не страдаю манией величия, - пишет он Андрею Белому 23 сентября 1907 года, - я не провозглашаю никаких черных дыр, я не приглашаю в хаос, я ненавижу кощунство в жизни и литературное кровосмесительство. Я презираю утонченную ироническую эротику. Поскольку все это во мне самом - я ненавижу себя и преследую жизненно и печатно сам себя (например, в статье «О лирике»), отряхаю клоки ночи с себя, по существу светлого».
Он не отрекается от своего предшествующего пути, напротив, даже с некоторым подчеркиванием заявляет о своем уважении к «Весам», где его почти что травят, и к покойному «Новому пути», именуя его своей родиной. Эти журналы «утра символизма» в этом высказывании явно противопоставляются новоявленным «болотам дурного модернизма».
«В те дни, - вспоминает Блок в статье «Три вопроса», - художники имели не только право, но и обязанность утверждать знамя «чистого, искусства». Это не было тактическим приемом, но горячим убеждением сердца. Вопрос «как», вопрос о формах искусства - мог быть боевым лозунгом. Глубина содержания души художника не была искомым, она подразумевалась сама собой». | 
