В воспоминаниях Сергея Городецкого о Блоке, быть может, есть некоторая сгущенность красок в том, что касается ивановских «сред». На них, в особенности вначале, бывали интереснейшие дебаты, где, как свидетельствует тот же Городецкий, «блестящий подбор сил гарантировал каждой теме многоцветное освещение, - но лучами все одного и того же волшебного «фонаря мистики».
«Лупанарий» в стихотворении - совсем не описание быта на «башне», в здании напротив Государственной думы, где жил Вячеслав Иванов. Но, разумеется, и не просто публичный дом и не притон, как простодушно полагают некоторые биографы Блока.
Это общая атмосфера Петербурга тех лет, с его «душной атмосферой, которую создает эротика», с его «нестерпимыми теплыми компаниями», где хорошие и талантливые люди, собравшись, отравляют друг друга своими сомнениями, скепсисом, надрывом, невольно следят друг за другом и... сплетничают.
«Ох, уже эта Тата, Зина, Чулков, Вяч. Иванов и пр. и пр., - страдальчески пишет Блок во время своих объяснений с Белым в 1907 году. - Не верьте рассказам и предположениям третьих лиц. Этой зимой вышло однажды из этих рассказов, что я уже умер...»
Характерно, что рисовавший в эту пору поэта К. Сомов упорно искал в нем черты этого отравленного Блока. Ему был понятен вскоре ставший весьма интимным другом художника Михаил Кузмин в его надушенной поддевке и с подведенными глазами. Но Блок... И, желая найти «подходящую» обстановку, Сомов накануне сеансов водил поэта по трактирам и притонам, а во время работы «для увеселения» призывал все того же Кузмина.
Не удивительно, что портрет Сомову не удался. «Я не могу понять, - удивляется хорошо знавшая Блока в ту пору актриса В. П. Веригина, - откуда художник взял эту маску с истерической складкой под глазами, с красными, как у вампира, губами».
Все эти характерные детали, включая «застывший энигматический [загадочный] взор» отвечали скорее ходячему представлению о поэте-декаденте, чем реальному характеру Блока.
Такая же аберрация, обман зрения происходили и о некоторыми даже весьма искушенными читателями тогдашних стихов поэта.
Собираясь принять участие в редактировании оборников «Знание», Леонид Андреев хотел привлечь к сотрудничеству некоторых писателей, дотоле от них далеких, в частности Блока и Сологуба.
30 мая 1907 года Блок писал жене в Шахматове: «...тут у меня сложнейшие планы и комбинации - литературные, в зависимости от Горького, Андреева, Бори [Белого], парижан (Мережковских и Философова, находившихся за границей. - А. Т.) и пр. Буду тебе излагать, когда приеду».
«Как хорошо, что ты в «Знании»...» - заранее радовалась Любовь Дмитриевна.
По-видимому, распространившимися слухами о возможном сотрудничестве Блока в «Знании» и объясняется то, что Белый назвал статью поэта «О реалистах» «прошением».
22 июля (4 августа) 1907 года Л. Андреев написал Горькому о необходимости «пригласить теперь же Блока, Сологуба, Ауслендера, еще кой-кого».
Однако Горький решительно воспротивился приглашению Блока и Сологуба,
«Мое отношение к Блоку - отрицательное, как ты знаешь, - пишет он 26-30 июля - (8-12 августа) Андрееву. - Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца».
Правда, вскоре Горький изменил свое мнение, о поэте к лучшему. Уже через год Горький говорил посетившему его на Капри С. Ауслендеру: «Вот Блок хорошие стихи пишет».
А 31 августа 1908 года, собираясь путешествовать по Италии пешком, он сообщал в письме Брюсову: «...возьму с собою вторую книгу ваших «Путей [и перепутий]» и «Нечаянную радость» Блока. Люблю читать стихи в дороге».
Однако к тому времени Л. Андреев уже отказался редактировать «Знание» (причем расхождения в вопросе о приглашении Блока и Сологуба сыграли при Этом едва ли не главную роль).
А «мальчик с душой без штанов и без сердца» в эту пору сурово и трудно размышляет над тем, как идет его жизнь, как складываются отношения с людьми.
«Мне все серьезнее и все грустнее», - пишет он матери ночью 15 сентября 1907 года. И снова:
«...Мне кажется, что я с лета не написал ничего ценного, и вообще ценность моя - проблематическая; но, - не без грустной усмешки добавляет он, - мода на меня есть (пока мы были в Ревеле, устроила публика скандал на концерте из-за того, что я «не прибыл»)».
Но ведь это мода...
«Твое письмо о моих стихах я получил, но не очень верю, чтобы я был большой поэт. Впоследствии это выяснится».
В 1908 году «слишком жадный до славы» Блок отказывается от публичных выступлений и объясняет это тем, что новые поэты (и он в их числе) «еще почти ничего не сделали» и «нельзя приучать публику любоваться на писателей, у которых нет ореола общественного».
«Моя жизнь катится своим чередом, - писал Блок матери 28 апреля 1908 года, - мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами».
Эти «грузные волны» - сродни работящим рекам, вроде Волги, текущим упорно все вперед и вперед, хотя встречный ветер порой и гонит вспять верхние слои воды. | 
