В письме к Станиславскому, приславшему Блоку разбор «Песни Судьбы», поэт говорит, что его тема - это «тема о России» и ей он «сознательно и бесповоротно» посвящает жизнь.
Обращение к этой теме вообще характерно для творчества многих выдающихся художников начала XX века.
Картина русского искусства той эпохи похожа на золотые прииски, где старатели, кто группами вроде «Мира искусства», кто поодиночке, на свой собственный страх и риск, бережно «промывали» в своих «лотках» целые пласты народного быта, обычаев, архитектуры, живописи, которые многим до этого казались «пустой породой».
Уже в очерке Блока «Девушка розовой калитки и муравьиный царь» «древней, прошедшей красоте» западной истории была противопоставлена иная, до сих пор не вскрытая, заслоненная «толстой безобразной парчой, покрывавшей боярские брюхи», страницами официальной истории, таящаяся за самой неказистой внешностью:
«Все так и прет прямо в глаза, лубочное, аляповатое, разбухшее... Да и стоит ли смотреть на это небо, серое, как мужицкий тулуп, без голубых просветов, без роз небесных, слетающих на землю от германской зари, без тонкого профиля замка над горизонтом. Здесь от края и до края - чахлый кустарник. Пропадешь в нем, а любишь его смертной любовью; выйдешь в кусты, станешь на болоте. И ничего-то больше не надо. Золото, золото где-то в недрах поет».
Это то сказочное болото, где лягушка обертывается царевной.
Недаром современники говорили о начале века как о русском «Возрождении»: как когда-то в Италии стали по-новому глядеть на античные статуи, так в России постепенно стали предметом пристального изучения архитектура сначала более близких времен - XVII-XVIII веков, а затем все более древняя, иконы, древняя скульптура и т. д.
Даже «уходя в века загадочно-былые» (Брюсов), художники могли чувствовать, что они, по выражению Александра Бенуа, отстаивают «русскую духовную культуру, русское искусство, после того как посрамлена и затоптана в грязь вся русская действительность».
Какие бы плотины гнета и реакции ни перегораживали русло творчества народного, течение жизни не переставало подмывать вставшие на пути преграды, искало любых путей, чтобы прорвать, а не то - обойти их, уходило под землю, чтобы вынырнуть за тридевять земель, в неожиданном месте.
Не в общественно-политической жизни, так в науке, не в науке, так в искусстве жизнь народа, многообразных его слоев все же берет свое и расцветает удивительным, неповторимым цветом.
И если бы можно было подвергнуть своеобразному химическому анализу тайну неувядаемой красоты многих созданий искусства, мы бы нашли в этих произведениях живительную «каплю крови, общую с народом», говоря словами Некрасова.
По-своему претворилась мысль о непобедимости вольного народного духа, о разнообразии его проявлений в стихотворении К. Случевского «Новгородское преданье». Здесь рассказано, как вечевой колокол был снят Иваном Грозным при разгроме города, увезен, а по дороге, по царскому приказу, разбит:
Разбили колокол, разбили!..
Сгребли валдайцы медный сор,
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор.
И, быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесной,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой!..
Своей собственной дорогой, на взгляд многих - кружной, но на деле органической для его поэтического склада, пришел Блок к теме России, русской истории.
Уже в первых его подступах к этой теме ощущаются и огромное волненье, и сознание неизмеримости стоящей перед ним задачи, таящихся в ней неожиданностей:
Как и жить и плакать без тебя!
(«Осенняя воля», 1905)
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю - и за дремотой тайна,
И в тайне - ты почиешь, Русь.
...И сам не понял, не измерил,
Кому я песни посвятил,
В какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
(«Русь», 1906)
Уже в этом последнем стихотворении в одно тесное единство сплетаются родина, бог, возлюбленная. Образ родины у Блока похож на реку, в которой отражаются и небо и берега, чья вода темнеет в ненастье ж яркими искрами горит в погожий день.
Страданья родины отражаются в ее пейзаже, а затем и в душе поэта. В 1907 году, когда, по выражению Серова, даже в отдалении весь российский кошмар, вновь был втиснут в грудь, Блок пишет в цикле стихов «Осенняя любовь»:
Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь, -
Когда палач рукой костлявой
Вобьет в ладонь последний гвоздь, -
Когда над рябью рек свинцовой,
В сырой и серой высоте,
Пред ликом родины суровой
Я закачаюсь на кресте, -
Тогда - просторно и далеко
Смотрю сквозь кровь предсмертных слез,
И вижу: по реке широкой
Ко мне плывет в челне Христос.
В «Осенней воле» (1905) красный цвет рябин «зареет издали», как-то обнадеживающе перекликается с тем, что «вдали призывно машет» «узорный» и «цветной рукав» родины.
Теперь те же грозди рябины как будто набухли кровью, похожи на кровавые пятна; на всем как бы лежит тень снующего по стране палача, все полно отголосками крестной муки.
Сергей Соловьев, который упрекал Блока в том, что он совершенно лишен чувства быта и истории, считал это стихотворение игрой «случайных ассоциаций», вослед которым «мы переносимся из совершенно реальных условий в какое-то неопределенное место, где неизвестно зачем, когда, кто, кого распинает».
На это можно бы ответить позднейшими словами Блока:
«писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает ее страданиями, сораспинается с нею...»
Пейзаж родины в изображении Блока становится все строже, лишаясь той сказочной дымки, которой он был окутан в стихотворении «Русь» (1906):
...Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных снеговых столбах. |
[1]