В «Собрании стихотворений» 1912 года Блок даже посчитал нужным указать, что все это «подлинные образы наших поверий, заговоров и заклинаний», о которых он писал работу в университете.
Куда скупее вступление к циклу «На поле Куликовом» (1908):
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
Или к стихотворению «Россия» (1908)
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Это один из тех «стереотипных» для путника пейзажей, о которых историк В. О. Ключевский заметил, что «точно одно и то же место движется вместе с ним сотни верст».
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.
(«Осенний день», 1909)
И действительно, душа страстно раскрывается навстречу скромному обличью родины:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
...Наш путь - степной, наш путь - в тоске
безбрежной.
(«На поле Куликовом»)
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые -
Как слезы первые любви!
(«Россия»)
«Все, что было, все, что будет, - обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины, - говорит Герман в «Песне Судьбы». - Помню страшный день Куликовской битвы».
Он уподобляет себя воину «засадной рати», которая должна ждать своего часа, чтобы вступить в бой: «...я жду всем сердцем того, кто придет и скажет; «...Пора!»
Многие образы этого монолога перекликаются с циклом «На поле Куликовом» и со статьей Блока «Народ и интеллигенция».
«Среди сотен тысяч происходит торопливое брожение, непрестанная смена направлений, настроений, боевых знамен. Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху; такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание», - говорится в статье.
Этот гул поистине преследует Блока, он» слышится ему во всем, что ен читает и видит.
«Хочу сказать Вам, - пишет он Л. Я. Гуревич, прочитав ее книгу о 9 Января, - что услышал голос волн большого моря; все чаще вслушиваюсь в этот голос, от которого все мы, интеллигенты, в большей или меньшей степени отделены голосами собственных душ».
Он тревожно сознает, что между интеллигенцией и народом существуют реальные противоречия, непонимание, возможность драматических столкновений при крутых поворотах событий.
Только Россия, народ, как пишет Блок Станиславскому, «опять научит свергнуть проклятое «татарское» иго сомнений, противоречий, отчаянья, самоубийственной тоски, «декадентской иронии» и пр. и пр.».
Русской интеллигенции в пору столыпинской реакции доставалось со всех сторон. Черносотенец Пуришкевич обличал с трибуны Государственной думы скопом всех писателей, чей «дух» ему не нравился, и нарекал «отцом русской революции»... Георгия Чулкова. Авторы нашумевшего сборника «Вехи», названного В. И. Лениным «энциклопедией либерального ренегатства», подвергли интеллигенцию «Страшному суду» не только за ее действительные, но и за мнимые грехи, обусловившие неудачу «ее детища» (по мнению авторов) - революции 1905 года.
Блок же размышлял не о том, что интеллигенция «неверно» вела себя, подготавливая революцию, а о том, что она недостаточно представляет себе возможный ее размах, накопившуюся в народе грозу гнева, что ее суждения о народе примитивны, легкомысленны.
Поэт с особой, прямо-таки трагической остротой чувствовал, как наэлектризован воздух эпохи, как странно выглядят в это время некоторые интеллигентские бесплодные словопрения, апелляция к здравому смыслу правительства и упования на «постепенный» прогресс.
«Да и что могут теперь сказать Столыпину и синоду русские интеллигенты? - саркастически писал Блок по поводу возобновившихся религиозно-философских собраний. - Даже на самые бездарные слова им заткнут рот, и, надо отдать справедливость, крепкой пробкой, еще лет на десять хватит».
Это было написано в статье «Литературные итоги 1907 года». (Кстати, вскоре собрания действительно были закрыты.)
Слова многих тогдашних писателей казались поэту камнем, который милостиво подается нищим и голодным. Поэтому в сознании масс народа интеллигенция может оказаться причисленной ко всему тому, что подлежит слому и уничтожению.
«Голос волн большого моря», о котором говорил Блок в приведенном письме к Л. Я. Гуревич, не убаюкивает, не обнадеживает теми радужными надеждами, какими живет на своей «башне» Вячеслав Иванов.
«...Тогда встретятся наш художник и наш народ, - писал последний в статье «О веселом ремесле и умном веселии». - Страна покроется орхестрами и фимелами для народных сборищ, где будет петь хоровод... где самая свобода найдет очаги своего полного, беспримесного самоутверждения. Ибо хоры будут подлинными референдумами народной воли».
Наивное желание влить бродящее, мутное вино тех дней в старинную греческую амфору?
Печально трезвы глаза Блока: «А на улице - ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране - реакция, а в России - жить трудно, холодно, мерзко!»
Еще в 1905 году он написал стихотворение о «барке жизни», которую может сдвинуть с мели только «кто-то сильный в сером армяке».
Блок и теперь верит, что «волны большого моря» снимут российский корабль с мели, но, прибавляет он в письме к Л. Я. Гуревич: «Может быть, те строгие волны разобьют в щепы все то тревожное, мучительное и прекрасное, чем заняты наши души».
Он говорил об этом и с друзьями и даже, преодолевая нелюбовь к речам, в литературных кружках; он читал об этом рефераты и писал статьи («Россия и интеллигенция», «Стихия и культура»).
Напоминая об образе «птицы-тройки» из «Мертвых душ», Блок снимал с него всякий налет хрестоматийной картинности и лжепатриотического умиления:
«Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть «чудный звон» колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой «гремит и становится ветром разорванный воздух», - летит прямо на нас?» | 
