Здесь веет дух «Слова о полку Игореве», слышатся интонации народных сказаний о битвах - кровавых пирах и свадьбах, где люди навек ложатся в бранную постель в обнимку со смертью.
«Суровое облако» заволокло грядущий день, как будто пыль от близящейся армии. Завтра это облако прольется тучами стрел, или градом пуль и, уж во всяком случае, дождем человеческой крови и слез.
Но иного выхода нет. Предстоящая битва - трагична, но она же - «начало высоких и мятежных дней». Иго рабства невыносимо. И благословляющий образ возлюбленной, родины, богоматери стоит перед глазами готовящегося к смертельной битве воина:
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече.
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
(«В ночь, когда Мамай залег с ордою...»)
«Можно издать свои «песни личные» и «песни объективные», - записывает Блок в начале июля. - То-то забавно делить - сам черт ногу сломит!»
Действительно, подобное деление, вообще довольно схематическое, в применении к его стихам в особенности грубо!
Ведь и в цикл «На поле Куликовом» неотторжимо вплетается и придает ему особенное, общечеловеческое звучание нота личной тоски Блока по жене.
Ведь, кроме общей, большой грядущей «Куликовской битвы», у него идет еще и своя - с «татарским игом» сомнений, противоречий, приступов отчаяния, и в ней так нужно, чтобы чей-то светлый лик «был в щите».
Недаром стихотворение «В ночь, когда Мамай залег с ордою...» посылается поэтом в письме к Любови Дмитриевне, и потом он ревниво осведомляется: «А тебе не нравятся те стихи, которые я посылал тебе?» Но в этой битве он не всегда чувствует жену на своей стороне.
«Мне во многих делах очень надо твоего участия, - пишет он ей 24 июня 1908 года. - Стихи в тетради давно не переписывались твоей рукой. Давно я не прочел тебе ничего. Давно чужие люди зашаркали нашу квартиру».
И дело не в увлечениях Л. Д. Блок, - разве их не было у него самого? Он печально видит, что и в ней подымаются те разрушительные силы, с которыми он надеется справиться с ее помощью в себе:
«Я устал бессильно проклинать, мне надо, чтобы человек дохнул на меня жизнью, а не только разговорами, похвалами, плевками и предательством, как это все время делается вокруг меня. Может быть, таков и я сам - тем больше я втайне ненавижу окружающих: ведь они же старательно культивировали те злые семена, которые могли бы и не возрасти в моей душе столь пышно... Но неужели же и ты такова?»
Он очень сдержанно относился к артистической деятельности Л. Д. Блок, был скуп на похвалы и никак не «протежировал» жене, вероятно опасаясь поставить ее в ложное положение. В тоне его, когда он говорит с ней о театре, звучит отрезвляющий скепсис, невысокопарное напоминание о тяжкой ответственности подлинного художника:
«А что же сцена? Это очень важно для тебя?» (14 июня 1908г.).
«Из твоих писем я понял, что ты способна бросить сцену. Я уверен, что, если нет настоящего большого таланта, это необходимо сделать» (24 июня 1908 г.).
Это уже почти беспощадно: никаких уверений в «наличии» большого таланта, никакого - пусть мнимого! - подбадривания.
Любовь Дмитриевна считала, что такое «невмешательство» Блока в ее дела настораживало всех, «казалось сознательным отстранением вследствие неверия».
«Все[го], чего я в театре добилась, я добилась сама...» - горделиво заканчивает она это место воспоминаний.
Это и верно и неверно. Своей суровостью и требовательностью Блок заставлял ее дышать настоящим, горным воздухом искусства, не давая погрязать в «яме» актерского быта. Он терпеть не мог, когда жена чем-то напоминала свою мать, Анну Ивановну Менделееву, «дилетантку с головы до ног»: «связи мужа доставили ей положение и знакомства с «лучшими людьми» их времени (?), она и картины мажет, и с Репиным дружит, и с богатым купечеством дружна...»
В августе 1908 года Любовь Дмитриевна возвращается.
Она пережила, по своему мнению, лучший год жизни. С полусумасшедшими глазами она исповедуется в этом мужу.
Позже Блок конспективно занесет в план одной пьесы:
«Ждет жену, которая писала веселые письма и перестала.
Возвращение жены. Ребенок. Он понимает».
Они уезжают в Шахматове, где Блок еще раньше решил «прожить... золотую осень».
В обстановку все той же чеховской «Чайки», к призракам прошедшей молодости.
«Вы писатель, я - актриса... - говорит Нина Заречная Треплеву. - Попали и мы с вами в круговорот...»
Не воспоминаньями ли о давнем представлении «Гамлета» навеяны осенние записи Блока?
«...У плохо сколоченной стенки садового театра дремлет Старик актер в гриме Гамлета. Режиссер - преувеличенно громким голосом, хлопая старика по плечу: «А вы все спите (дремлете), принц!» Уходит в глубь сада. Старик просыпается. Молодость прошла. Ветер крутит по дорожке желтые листья. Сиверко».
Режиссер, по мысли автора, олицетворяет собой Время, а может быть даже - Смерть. И вся пьеса Блока озаглавлена «Умирающий театр». Через несколько месяцев Блок набросает стихи о Гамлете, которые в конце концов будут звучать так:
Я - Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце - первая любовь
Жива - к единственной на свете.
Тебя, Офелию мою,
Увел далеко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю,
Клинком отравленным заколет.
Вокруг стоят золотые леса. Блок копает землю, строит забор, рубит деревья, задумчиво следит за кротом, собирающим к себе в нору палый березовый лист. «Земля ведь многое объясняет», - замечает он как-то жене.
Не без горечи заносит Блок в план своей пьесы «внешний» рисунок событий:
«Она плачет.
Он заранее все понял и простил. Об этом она и плачет. Она поклоняется ему, считает его лучшим человеком и умнейшим». | 
