Эта утрата больно ударила Блока и осталась навсегда ему памятной. «Сегодня рожденье Мити - 5 лет», - горько отмечает он в записной книжке в 1914 году.
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
Уже с угрозою сжималась
Доселе добрая рука.
Уж подымалась и металась
В душе отравленной тоска...
(«На смерть младенца»)
Некоторое время он еще «держится в седле»: читает пьесу «Песня Судьбы» на Высших женских курсах, полемизирует в частных письмах с В. В. Розановым, защищая от его нападок революционеров, но вскоре пишет матери: «Болтливая зима и все прочее привели меня опять к опустошению...»
Огромная усталость наваливается на него. Как будто все, что он пережил, превысило емкость души. Как говорится, душа больше не принимает.
«Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством, - пишет он матери 13 апреля, накануне отъезда в Италию. - Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях».
Он не может слышать больше ни залпов, ни речей, ни пасхального звона: «...Я не пойду к пасхальной заутрене к Исаакию, - пишет он В. В. Розанову, - потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается - жандармская епитрахиль или поповская нагайка».
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над черным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил...
Над мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
Колокольный звон здесь похож на треск барабанов, заглушающих вопли при экзекуциях. Он - соучастник и виновник «смрада, смерти и страданья». И в этом мраке, в «черном городе», как в беспощадной морской пучине, вдруг мелькает хватающее за сердце лирическое воспоминанье о давнем, ночном объяснении с любимой. Оно внезапно выныривает, как скорлупка, пляшущая на волнах «глухой ночи», - то ли чтобы потрясти своей хрупкостью, обреченностью, то ли чтобы озарить душу лучом надежды, немеркнущей веры в любовь и счастье.
Замечательна выразительность этого стихотворения, где буквально слышны удары колоколов. Это впечатление складывается из целого ряда деталей.
Вот как первые три удара - повторяющиеся глаголы:
Не спят, не помнят, не торгуют.
Вот мощно звучит один широкий гласный звук:
Над чёрным городом, как стон...
Впоследствии на это откликается, как большой, трудно раскачиваемый колокол, протяжная строка:
Над мировою чепухою...
И все строфы связаны анафорами - одинаково начинающимися строками:
Над черным городом...
Над человеческим созданьем...
Над смрадом, смертью и страданьем...
Над мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь...
Блок покидает родину почти с лермонтовскими проклятьями «немытой России».
«Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти», - пишет он матери.
«Всякий русский художник, - пишет он уже из Италии, - имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину - Европу, и Италию особенно».
Легко окрестить это отступничеством от общественных задач искусства. Но вряд ли верно. Есть в решении Блока мудрость самосохранения художника, ощущение предельной, катастрофической перенасыщенности
тяжелыми впечатлениями российской действительности.
В этом спертом воздухе Блоку «пишется вяло, и плохо, и мало».
Как герою ибсеновской пьесы, ему хочется солнца, воздуха.
Не будем торопиться судить его за «бегство в Италию»...
«Каждый из нас, - писал как-то Андрей Белый, - горячо заинтересован в направлении путей творчества любимого автора, каждый по-своему мечтает об этих путях, каждому хочется, чтобы действительность оправдала мечту.
И если встречаешься с непредвиденным уклоном в знакомом образе, как часто хочется отвернуться, не разглядывать, не анализировать условий, вызвавших этот новый уклон».
И Блок, незадолго до поездки в Италию, написал в статье «Душа писателя»:
«Писатель - растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, - так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его - только внешние результаты подземного роста души. Потому путь развития может представляться прямым только в перспективе, следуя же за писателем по всем этапам пути, не ощущаешь этой прямизны и неуклонности...» | 
