Очень выразительна эта перекличка рыдающего города с вымаливающим смерти человеком. Но в окончательном варианте Блок убирает эту тему в подтекст; так и в целом ряде других стихов мысль о собственной смерти увидена на «экране» чужой судьбы:
Поздней осенью из гавани
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
Кстати, это едва ли не первое «поэтическое Крещенье» подъемного крана, который, как и многие другие, новые тогда детали петербургского пейзажа, входит в стихи Блока - вместе с трамваями и «черным мотором» автомобилей.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Всё потеряно, всё выпито!
Довольно - больше не могу...
Право же, это не эпизод портовой жизни, хотя и вполне реальный. «Заметенная снегом земля» - это «земля в снегу», скованная морозом реакции Россия. «Тяжелые корабли» - символ чьих-то усилий упрямо пролагать путь в будущее, все та же «барка жизни», которая никак не стоит на месте. И «матрос, на борт не принятый», напоминает нам горькое предположение Блока: «Только нас с собою, верно, не возьмут», Его участь - уснуть «в самом чистом, в самом снежном саване».
Это - один из двойников поэта, который мог бы сказать о себе:
...«Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться
И женщин чужих целовать...»
(«Двойник»)
Участь Блока - не исключение в русской жизни. Поэтому он не столько «переносит» на чужую судьбу свое, сколько обнаруживает родство своих и чужих переживаний. Так, вероятно, возник замысел стихотворения «На железной дороге».
Летом 1910 года Блоку потребовалось по делам поехать в Петербург из Шахматова. Свой обратный путь он описал в письме Е. П. Иванову:
«Я сидел один... Какая тупая боль от скуки бывает! И так постоянно - жизнь «следует» мимо, как поезд, в окнах торчат заспанные, пьяные, и веселые, и скучные, - а я, зевая, смотрю вслед с «мокрой платформы». Или - так еще ждут счастья, как поезд ночью на открытой платформе, занесенной снегом».
Эти мимолетные впечатления тут же разительно трансформировались, в них вошло что-то от знаменитой сцены из толстовского «Воскресения», когда Катюша бежит на станцию к поезду Нехлюдова, и от некрасовского стихотворения «Что ты жадно глядишь на дорогу...». И демонический образ Фаины, тоскливо ждущей «жениха», вдруг претворился в житейски обыденную и вместе с тем полную высокого драматического накала фигуру героини нового стихотворения.
На замысел стихотворения могло повлиять и письмо Евгения Иванова, где он рассказывал о виденной им самоубийце - девушке 13-15 лет, лежавшей возле придорожной канавы.
«...Это не пустяки, - писал Е. Иванов. - Это буря, бурей выкинуло».
Обыкновение провинциальных жителей выходить посмотреть на проходящие поезда претворяется у Блока в символ пустоты существованья, попусту пропадающих сил. Нехитрые радости и упованья простодушной девушки («Быть может, кто из проезжающих посмотрит пристальней из окон») перекликаются с жаждой иного, осмысленного, разумного существованья, которой томится и сам Блок и все лучшее в стране и народе. Но все эти ожиданья напрасны:
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом...
Рядом с Фаиной существовал таинственный Спутник, «огромный, грустный», усталый, с трудом сохраняющий власть над этой мятущейся женской душой, во многом олицетворяющей Россию.
Рядом с девушкой из нового стихотворения - прозаический жандарм, куда более реальный и вечный спутник русской жизни, русского пейзажа, русской судьбы. «Везде идет дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм», - писал Блок о русских станциях, возвращаясь из Италии.
Так в частной судьбе проступают глубоко трагические черты времени.
«Случай», во всех его прозаических конкретных особенностях, органически сливается в стихотворении «На железной дороге» с социальным, социальное неотъемлемо от душевно-исторического, личное явно сплетается с драматизмом истории, - пишет Павел Громов. - «Чудо» строфы, знаменитой не менее, чем все стихотворение, в том, что социальное «звенит» невероятной силой лиризма:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели».
Молчанье вагонов для «чистой публики», их «пустынные глаза», «ровный взгляд» их «сонных» обитателей - вот чем отвечает жизнь на волненье и жажду счастия, в чьем бы сердце они ни таились,
И вот - финал, такой же, как у матроса в стихотворении «Поздней осенью из гавани...». Его крик: «Всё потеряно, всё выпито! Довольно - больше не могу...» - сливается с горькой женской жалобой; «Да что - давно уж сердце вынуто!»
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Какая удивительная цветовая перекличка - между некошеным рвом и платком самоубийцы! Это еще одна краска, роднящая героиню с обликом родной земли.
В начале 1910 года умирают Комиссаржевская и Врубель.
Блок тяжело переживает эту утрату. «С Комиссаржевской умерла лирическая нота на сцене, - писал он впоследствии, - с Врубелем - громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий - вплоть до помешательства».
Комиссаржевская и Врубель - часть жизни самого Блока; их искания, особенно врубелевские, ему глубоко родственны.
«С Врубелем я связан жизненно...» - писал он матери 8 апреля 1910 года.
В круг наиболее «существовавших» для поэта людей входил, начиная с университетской поры, внук известного художника Ге - Николай Петрович, племянник жены Врубеля, с детства влюбленный в его картины и в него самого. В 1903 году «Мир искусства» поместил его статью о художнике. Большим знатоком творчества Врубеля был и брат «рыжего Жени» - Александр Павлович Иванов, автор первой монографии о художнике, часто бывавший у Блока.
Врубелевские работы долго служили поводом для тупых обывательских острот, как одно время и стихи самого Блока.
К аналогиям с Врубелем часто прибегали литераторы-символисты уже при оценке раннего творчества Блока. Еще чаще сопоставляли их позже, когда, по выражению Сергея Соловьева о Блоке, «белые краски исчезали с его палитры, заменялись розовыми, чтобы погаснуть в черно-фиолетовых сплавах, в диком врубелевском колорите». | 
