На похоронах Врубеля под пенье ранних жаворонков звучит единственная речь - Блока, произнесенная по просьбе матери Н. П. Ге и, конечно, не без ведома его близких.
Через год, по свидетельству очевидцев, на кладбище вокруг вдовы и сестры художника собралась тесная группа близких друзей, и Блок снова был среди них.
«Сколько с этим лицом связано у меня», - записал Е. Иванов в дневнике, увидев В. Комиссаржевскую на репетиции «Балаганчика».
И поэт навсегда запомнил, как в предреволюционные годы появилась перед зрителями «эта маленькая фигурка со страстью ожидания и надежды в синих глазах, с весенней дрожью в голосе, вся изображающая один порыв, одно устремление куда-то, за какие-то синие, синие пределы человеческой здешней жизни».
Он писал о всеобщей влюбленности его поколения в Комиссаржевскую, в то, к чему она призывала своим искусством, которое возбуждало страстные дебаты среди близких Блоку людей.
«Мы все очень много говорим теперь и думаем о театре, с Н. Н. [Волоховой] говорим, - писала Л. Д. Блок матери поэта 25 сентября 1907 года. - Нет одной точки, в которой бы я с ней сходилась. Вот Вам пример - она считает Комиссаржевскую одной из обаятельнейших и женственнейших женщин, - и все в том же духе... И мы все спорим, но хорошо, только будя мысль друг у друга противоположностью».
Уход двух крупнейших художников, титанов нового искусства, как бы обострил симпатии Блока к его недавним соратникам, которые кажутся ему сподвижниками в отстаивании едва ли не единственной, на тогдашний взгляд поэта, непреходящей ценности - искусства.
«Искусства вне символизма в наши дни не существует, - заявляет он в статье «Памяти В. Ф. Комиссаржевской». - Символист есть синоним художника».
Запальчивость поэта объясняется тем, что символизм в этот момент подвергается ожесточенным наскокам.
«В этом году, - вспоминал Блок впоследствии, - явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма».
К тому времени прекратилось издание двух символистских журналов - «Весы» и «Золотое руно». А в недавно возникшем «Аполлоне», сначала присягавшем на верность символизму, послышались новые ноты: Михаил Кузмин потребовал» от искусства «прекрасной ясности», или, как он выразился, «кларизма» {От французского слова «clair» (ясный).}, Н. Гумилев и С. Городецкий заговорили о мужественном, «первозданном» взгляде на мир («адамизме»).
Блок «вступился» за символизм не только по своей врожденной рыцарственности. («Остаться одному даже в покидаемом литературном лагере мне не только не страшно, но и весело, и хорошо, и дерзостно», - писал он Л. Д. Блок 19 июня 1903 года.)
Он различал в критике символизма не только верное, о чем он сам говорил раньше, но и сугубо чуждое его взгляду на искусство.
«Если вы совестливый художник, - писал М. Кузмин, - молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой...»
Блок как бы в ответ ему говорит о «вдохновении тревожном, где мрачное пламя сжигает художника наших дней, художника, который обречен чаще ненавидеть, чем любить...».
Кларисты и акмеисты призывают описывать вещный мир как он есть, без символических ухищрений. Многие их нападки очень остроумны: они посмеиваются, что при символистском взгляде на мир «на столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь».
Но Блок не может и не хочет ограничиваться этим новым, эстетизированным видом натурализма.
По его словам, художник - это «тот, кто роковым образом, даже независимо от себя, по самой природе своей, видит не один только первый план мира, но и то, что скрыто за ним, ту неизвестную даль, которая для обыкновенного взора заслонена действительностью наивной...».
В апреле 1910 года Блок выступает с докладом «О современном состоянии русского символизма».
«...Нас немного, и мы окружены врагами, - говорит он, - в этот час великого полудня яснее узнаем мы друг друга; мы обмениваемся взаимно пожатиями холодеющих рук и на мачте поднимаем знамя нашей родины».
Новорожденным течениям он решительно предпочитает символизм, который, по верной характеристике современного исследователя Л. К. Долгополова, был в понимании поэта литературным течением, возникшим на почве тревожного ожидания и предчувствия событий всемирно-исторического значения.
«...Нам предлагают: пой, веселись и призывай к жизни, - горько говорит Блок, - а у нас лица обожжены и обезображены лиловым сумраком».
Андрей Белый пишет старому другу восторженное письмо: доклады Блока и Вячеслава Иванова о символизме вместе с его собственной деятельностью в Москве по созданию издательства «Мусагет» и поэтических курсов кажутся ему преддверием нового взлета начавшего угасать течения.
«Настроение у нас вот какое, - пишет Белый Блоку в конце октября 1910 года, - вчера над морем плавали символические корабли; но была «Цусима». Думают, что нас нет и флот уничтожен... «Мусагет» есть попытка заменить систему кораблей системой «подводных забронированных лодок». Пока на поверхности уныние, у нас в катакомбах кипит деятельная работа по сооружению подводного флота. И мы уверены и тверды».
В свою очередь, и Сергей Соловьев предлагает Блоку «ликвидировать наш раздор».
Блок вполне миролюбиво встречается и переписывается с давними друзьями, но ревниво настаивает на том, что он - не блудный сын, которого милостиво допустили в «отеческий дом» символизма, «простив» ему старые грехи.
«...Учел ли Ты то обстоятельство, что я остаюсь самим собой, тем, что был всегда, - спрашивает он Андрея Белого (в письме от 22 октября 1910 г.), - т. е. статья не есть покаяние, отречение от своей породы... Настаиваю на том, что я никогда себе не противоречил в главном».
А Сергею Соловьеву, восхищавшемуся циклом «На поле Куликовом», где он «радостно узнал мощные и светлые звуки прежнего певца «Прекрасной Дамы», Блок ответил!
«Если б я не написал «Незнакомку» и «Балаганчик», не было бы написано и «Куликово поле» {«Письма Александра Блока», 1925, стр. 36.}.
Андрей Белый беспокоился, что включение в его книгу «Арабески» старых полемических статей против Блока заденет адресата. Блок вежливо успокаивает его и добавляет:
«...Единственно, что мне необходимо ответить Тебе, как самому проникновенному критику моих писаний, - это то, что таков мой путь, что теперь, когда он пройден, я твердо уверен, что это должное и что все стихи вместе - «трилогия воочеловечения» (от мгновения слишком яркого света - через необходимый болотистый лес {«Нечаянная Радость» - книга, которую я, за немногими исключениями, терпеть не могу» (прим. А. Блока. - А. Т.).} - к отчаянию, проклятиям, «возмездию» и... - к рождению человека «общественного», художника, мужественно глядящего в лицо миру...)».
«Реставрация» символизма не удалась, и это выяснилось очень скоро. Напротив, он все больше обнаруживал свою преходящесть и исчерпанность.
«Талантливое движение, называемое «новым искусством», кончилось, - говорится в том же письме Блока к Белому от 6 июня 1911 года, - т. е. маленькие речки, пополнив древнее и вечное русло, чем могли, влились в него».
Характерно, что в это время не удается осуществить издание журнала, задуманного поэтом-символистом В. А. Пястом, с которым Блок вновь сблизился в конце 1910 года, и либеральным профессором Е. В. Аничковым.
Блок сначала принял горячее участие в этом начинании и должен был быть третьим редактором журнала. Быть может, им, как уже однажды в 1908 году, овладели «мечты о журнале с традициями добролюбовского «Современника». Во всяком случае, он стремился к тому, чтобы специфически символистский дух не главенствовал в журнале.
Пяст предлагал откровенно назвать журнал «Символист», Блок рекомендовал более нейтральные имена: «Путник» или «Стрелец», и настаивал на том, чтобы ни Пяст, ни он сам не брали на себя руководящей, направляющей роли в журнале.
В числе ближайших сотрудников должен был быть Вячеслав Иванов. Однако вскоре выяснилось решительное несогласие с ним.
Блок стал разочаровываться в издании. | 
